– Неужели не найдут?

– Считай – все. С концами. Там, говорят, еще трое бегают в зеленке.

– В чем? – нервно усмехнулась Маша. – В зеленке? Кто же их намазал?

– Ой, Господи! – Василич презрительно скривил губы. – Не в чем, а где. В лесу, значит. Этих троих, может, еще и поймают. Но Ахмеджанов, он всегда уходит, будто заговоренный.

Вдали застрекотали вертолеты. Они вышли из палатки.

– Это подкрепление? – спросила Маша.

– Какое подкрепление! Сейчас покружат над горами – и назад, на базу. Там уже небось местное правительство рвет и мечет, протесты в Москву шлет. Официальные.

– Почему протесты? – удивилась Маша. – Здесь же и так наши войска стоят. Ведь не для того, чтобы в море купаться?

– Одно дело – войска, другое – боевые операции, – стал объяснять Василич, но шум вертолетов заглушил его слова.

Два военных вертолета летели совсем низко, прямо над головой. Трава стелилась к земле, трепетали и хлопали брезентовые стенки палатки. Сильная струя ветра ударила в лицо. Маша зажмурилась. А когда открыла глаза, перед ней стоял Вадим.

Фельдшер, взглянув на них, хмыкнул и отошел в сторонку, к закопченному походному керогазу. Он успел приготовить чай, выкурить папиросу и, наконец не выдержав, позвал:

– Эй, заложники, кончай целоваться-обниматься, давайте в палатку, чай пить будем.

– Отличная штука ваш керогаз, – заметил Вадим, осторожно взяв в руки обжигающую жестяную кружку с чаем, – только воняет и коптит.

– Я без него, родимого, как без рук, – сообщил фельдшер, – но воняет он сильно, это правда. И копоти много. Зато чаек хорош.

– Да, чай какой-то особенный, – кивнула Маша, – очень вкусный.

Послышались голоса и шаги. В палатку заглянул Константинов.

– Ну что, товарищ полковник, не поймали? – спросил фельдшер.

– Нет, Василич, – покачал головой Константинов, – не поймали.

– А тех, троих? Вы заходите, чайку попейте с нами.

– Спасибо, Василич. От чая не откажусь. Из тех троих одного уложили, другого взяли живым, а третий ушел.

– На базу скоро полетим? – спросил Василич, подавая полковнику кружку с чаем.

– Через час-полтора. Как вертолеты вернутся. Слушай, Василич, вот ты тут сидишь, чаи распиваешь. А там старлей руку ободрал до мяса. И керогаз твой коптит, – заметил полковник, – ты бы вышел, помазал старлея йодом и примус успокоил бы свой.

– Ладно, понял. – Василич, кряхтя, поднялся и вышел из палатки.

– Ну что, Мария Львовна, – Константинов пристально взглянул на Машу, – и не жаль вам синеглазой корреспондентки газеты «Кайф» Юлии Ворониной? Она объявлена в розыск, подозревается в убийстве кандидата в губернаторы. Во всяком случае, в соучастии.

– Юля Воронина никого не убивала, – тихо сказала Маша, – она только подкинула чеченской марионетке кассету, на которой он сам был заснят. Помните, как в финальной сцене «Гамлета»: «Ступай, отравленная сталь, по назначению!» Юля Воронина только прилепила лейкопластырем кассету к крышке унитазного бачка в индивидуальном сортире в офисе Иванова. А чеченцы нашли и убили Иванова.

– Я не сомневаюсь, что вы, Машенька, станете знаменитой актрисой, – медленно произнес полковник, – но мой вам совет на будущее: никогда не занимайтесь самодеятельностью. Самодеятельность и профессионализм – вещи несовместимые.

– Это была самооборона, – возразила Маша, – Ахмеджанов не успокоился бы, пока не нашел кассету.

– Глеб Евгеньевич, – вступил в разговор доктор, – теперь, вероятно, кассета уже потеряла для вас всякий смысл? Там уже нет для вас ничего нового?

– Почему? Есть кое-что.

– Глеб Евгеньевич, я еще должен вам сказать, в местной милиции есть такой капитан, Анатолий Головня. Он тоже чеченская марионетка. Он приходил ко мне сразу после того, как они обнаружили пропажу кассеты, провоцировал меня сдать Ахмеджанова, довольно грубо и неумело. Думаю, Ахмеджанов проверял меня таким образом. Правда, может, он липовый капитан и удостоверение у него липовое?

– Нет, Вадим Николаевич. Головня был настоящим капитаном милиции, и удостоверение у него настоящее.

– Вы сказали – был? Его уже арестовали?

– Арестовали, – кивнул полковник, – только допросить не успели. Он умер в тюремном госпитале.

– Как? Сам?

– Хороший вопрос, – улыбнулся полковник. – По официальному заключению – сам.

– Глеб Евгеньевич, – тихо спросила Маша, – как вы узнали, что Юлию Воронину сыграла именно я?

Константинов молча вытащил из кармана коробочку из-под контактных линз.

В палатку заглянул фельдшер:

– Товарищ полковник, я извиняюсь, там ребята бомжа какого-то подобрали, говорят, бродил по лесу.

Вадим выскочил из палатки первым. «Андрюха жив!» – прозвучало у него в мозгу.

На траве сидел страшно худой, сгорбленный старик в лохмотьях. Реденькая седая борода чуть шевелилась на легком ветру.

– Неужели это он? – прошептала Маша. – Ты ведь не видел его мертвым! Он мог выжить, почему нет?

– Нет, Машенька, – грустно покачал головой Вадим. – Андрюха погиб. Это совсем другой человек. Такие, как он, есть в каждом селе здесь, в горах. Этому повезло, а Андрюха погиб. Как тебя зовут? – обратился доктор к старику.

– Иван, – тихо ответил тот.

Перед самым Новым годом пошел дождь. Москва утопала в ледяной слякоти, только по ночам глубокие лужи затягивались тонкой корочкой льда. Иногда дождь сменялся колючей серой крупой, которая таяла, не долетая до земли.

– Если сейчас ударит мороз, – говорил Машин папа, усаживаясь на заднее сиденье «Тойоты», – будет такой гололед, что вам, Вадим, прибавится работы. Всех ведь и с переломами, и после дорожных происшествий к вам везут, в Институт Склифосовского.

На чудом уцелевшей «Тойоте» теперь был московский номер. Она не ехала, а почти плыла по глубоким лужам старых переулков. Выехали на Тверскую, под колесами захлюпала ледяная каша.

– Лева, закрой окно, – сказала Машина мама, – ты нас простудишь.

– Натальюшка, тепло. Так приятно ехать с приоткрытым окном!

– Но не в декабре!

– Тоже мне, декабрь, – пожал плечами Лев Владимирович. – Вадим, у вас там, за городом, есть хоть немного снега?

– Там все бело. Никакой слякоти.

– Хорошо. А то Новый год без снега – это грустно.

В тихом дачном поселке в сорока километрах от Москвы Вадим купил небольшую двухэтажную дачу. Денег, полученных за квартиру и дом в курортном городе, едва хватило на покупку и ремонт подмосковного дома. Ремонт пришлось делать капитальный, проводить горячую воду, встраивать ванную. Закончился он всего неделю назад. Новый год собирались встретить вчетвером, с Машиными родителями, в новом свежеотремонтированном доме. А сегодня, тридцатого декабря, должна состояться премьера на учебной сцене Малого театра. Известный молодой режиссер поставил со студентами спектакль по пьесе Островского «Бешеные деньги». Маша была в главной роли, играла Лидию Юрьевну Чебоксарову, взбалмошную и расчетливую красотку.

– За городом, конечно, хорошо, – вздохнула Наталья Дмитриевна, – но страшновато зимой, особенно когда вы, Вадим, сутки в своем Склифе дежурите, а Машенька ночью одна.

– Наталья, перестань, пожалуйста, – поморщился Лев Владимирович, – мы уже давно все это обсудили, все слова сказали. За городом не опасней, чем в Москве. А воздух там чище, тишина, петухи по утрам кричат. Как, Вадим, кричат у вас петухи по утрам зимой?

– Кричат. Но не у нас в поселке, а в соседней деревне.

Официальная премьера спектакля должна была состояться в первые дни после Нового года, а эта игралась «для мам и пап», по старой театральной традиции. Зрительный зал учебной сцены вмещал всего триста человек, и из этих трехсот не было практически ни одного случайного зрителя. Войдя в фойе, Вадим почувствовал себя неловко в театральной толпе, где все со всеми знакомы.

К Машиным родителям кто-то без конца подбегал, здоровался, обязательно целуясь, спрашивал, как дела, тут же убегал, не выслушав ответа, впрочем, они отвечать и не собирались, так было принято. С Вадимом тоже здоровались, как со старым знакомым.