Они сели на влажную лавочку в привокзальном сквере. Антон тревожно огляделся, открыл кейс, достал пачку долларов. На ней была написана сумма — 10 000. Он разодрал бумажную ленту, вытащил не глядя несколько купюр, остальные убрал назад, в кейс.

Протянув купюры в окошко обменного пункта, он подумал, что даже не посчитал их, не знает, сколько собирается менять.

— Пан, я очень сожалею, но эта купюра фальшивая, — услышал он, — и эта тоже… Пан, здесь восемь купюр по сто долларов, и все фальшивые. Если вы желаете, я могу вызвать специалиста для дополнительной экспертизы и составить официальный акт.

— Нет, пани, спасибо, не стоит…

Девушка из окошка обменного пункта долго и удивленно смотрела вслед странной паре. По статистике, каждая десятая стодолларовая купюра является фальшивой. Люди, узнав, что в руках у них не деньги, а бумажки, реагируют по-разному. Одни начинают возмущаться, другие — плакать, третьи — истерически хохотать, особенно если речь идет о большой сумме. Но таких, которые просто, без всяких эмоций и дополнительных проверок, оставляют фальшивые бумажки и уходят, сотрудница привокзального обменного пункта еще не видела.

Целый день они бродили по Праге, по Стару Мясту, Вацлавской площади и Карлову мосту. День был пасмурный, теплый, с фланелевым сизым туманцем над готическими башнями.

Проголодавшись, заходили в маленькие кафе, ели жареные шпикачки, пили пиво, курили, молча глядя на бодрые, шумные толпы туристов. Устав от сутолоки, они сели в трамвай, доехали до Инвалидовны, Антон показал Вере старую школу и офис туристической фирмы Бем. Он подумал, что, наверное, надо зайти к Агнешке, но не хотелось.

Вечером, сидя в небольшом уличном кафе у Градчанской ратуши, Антон вдруг обнаружил, что кейса нет. Всего лишь пять минут назад он стоял на свободном стуле у их столика.

Взглянув на площадь, они увидели, как коренастый человек в мятой гавайской рубашке, с крысиным хвостиком на затылке, деловитой походкой удаляется от кафе с кейсом в руке.

— Однако самолет только завтра днем. Надо где-то переночевать, — задумчиво произнес Антон, — сколько у нас осталось денег?

— Утром в аэропорту мы разменяли по полтиннику, — вспомнила Вера.

Они стали выгребать бумажки из карманов и обнаружили, что осталось всего пятьсот крон с мелочью, то есть меньше двадцати долларов.

— Этого не хватит на гостиницу. Можно поехать к Иржи, но не хочется. Антон подозвал официанта и расплатился.

— Ничего, — улыбнулась Вера, — можно поспать в аэропорту, в зале ожидания. Там удобные кресла.

— Поехали, — кивнул Антон.

— В аэропорт?

— Нет, в Карлштейн. Там на станции хозяин харчевни сдает комнаты, очень дешево. Мы как-то перепили пива с Дениской, опоздали на последнюю электричку и переночевали там всего за четыреста крон.

…Из распахнутых дверей пристанционной пивной в Карлштейне звучал одинокий, чуть пьяный голос саксофона. Над маленьким сонным городком вздымались призрачные башни замка. Музей был давно закрыт, туристы разъехались, местные жители ложились спать рано.

Посредине пустого зала пивной толстый человек в джинсах и тирольской шляпе с перышком самозабвенно играл на саксофоне. Увидев поздних посетителей, он встрепенулся, отложил инструмент и заулыбался:

— Добри вэчэр, панам пива? Теплы пршедкорм?

— Просим, пан, потршебуйи ноцлех, — ответил Антон, — про две особы.

— Ано, пан, йеднолужковы покой с купелной, четыресотэн корун, просим.

— Есть только одноместный номер, с ванной, — сообщил Антон и посмотрел на Веру.

Она не знала, что ответить. Она полетела в Прагу потому, что Антон попросил ее об этом. Ему не хотелось после всего пережитого оставаться один на один с разгадкой. И ей, разумеется, тоже было интересно узнать, что лежит в ящике на чердаке.

До отлета два дня подряд они отвечали на вопросы майора Уварова и подписывали протоколы. В самолете бурно делились впечатлениями. А потом целый день тупо, ошалело слонялись по Праге, не зная, что сказать друг другу.

Дядька с саксофоном смотрел на них с интересом. Ему было странно, почему они молчат, почему молодую пару, заявившуюся так поздно в романтический Карлштейн, не устраивает дешевый одноместный номер с ванной.

Пауза явно затянулась. Хозяин постукивал ногтем по пластмассовому мундштуку саксофона.

Наконец, не дождавшись от Веры никакого ответа, Антон решительно протянул хозяину деньги.

— Ано пан, декуйи.

— Добре, кличе просим. — В руке Антона оказались ключи с тяжелой деревянной грушей.

Хозяин объяснил, какой от входной двери в маленькую гостиницу при таверне, какой — от комнаты.

— Это в любом случае лучше, чем в аэропорту, — сказал Антон, когда они вышли на улицу, — если ты захочешь, я могу и на полу поспать.

Вера вдруг подумала, что вовсе не хочет, чтобы он спал на полу, но ничего не ответила. Им вслед зазвучал насмешливый хрипловатый голос саксофона.

В середине четырнадцатого века по приказу Карла IV была выстроена неподалеку от Праги, на высоком известковом холме неприступная крепость Карлштейн. Здесь хранились сокровища империи, символы легендарных побед и вечной имперской власти, сюда был свезен государственный архив. В блеске золота и драгоценных камней, за мощными крепостными стенами христианнейший король отдыхал от государственных дел. Ему нравилось, когда на стенах часовен, рядом с ликами святых и душераздирающими сценами из Апокалипсиса, художники изображали его самого с семейством.

Во время праздничных месс вспыхивали в часовне Святого Креста полторы тысячи свечей, насаженных на железные колья. Ночами в окрестных лесах выли голодные волки. Гуляли по маленькой готической Европе проказа и чума. Красавицы замазывали грубые оспины на лицах толстым слоем белил. Под войлочными колпаками крестьян, под шлемами рыцарей и коронами королей копошились вши. Схоласты спорили, есть ли глаза у крота и конец у бесконечности. Алхимики пытались добыть золото из ртути и свинца, а тленную плоть наделить бессмертием.

Булькали зловонные смеси в грязных ретортах, но свинец оставался свинцом, а смерть никого не щадила…

Снег падал так медленно, словно каждая снежинка дремала на лету. Разноцветные огни вечерней Тверской едва пробивались сквозь рябую пелену. Москва тонула в мягком мокром снегопаде, и даже истерические гудки машин, застрявших в безнадежной пробке перед площадью Белорусского вокзала, звучали спокойней, глуше.

Был час пик. Пешеходы месили соленую слякоть, поспешно огибали глубокие лужи, шарахались от фонтанов грязи, летевших в лицо из-под шальных колес.

– Чтоб ты провалился, мать твою! – пробормотала полная пожилая дама в светлой шубе, проводив сердитым взглядом черный «Линкольн», который хоть и ехал медленно, а все-таки грязью в прохожих брызгал.

В салоне, за глухими черными стеклами, двое мужчин легонько чокнулись крошечными коньячными рюмками и выпили. Один залпом, закрыв глаза и жадно двинув тяжелым щетинистым кадыком. Другой лишь пригубил густой, медово-золотистый коньячок, быстро облизнул тонкие губы и произнес:

– Твое здоровье, Азамат. Слушай, давно хотел спросить, у тебя вроде был выход на этого, как его? – худые белые пальцы нервно отбили дробь по краю салонного столика. – Ну, немец, шустрый такой, в Москве учился, фамилия у него сложная, на М.

– Не знаю, Гена, о ком ты. Зачем тебе немец? Своих, что ли, мало людей?