– Отстань, – Света взглянула на часы, – все, нам пора. Электричка через час, пока до вокзала доедем…

– Свет, ну давай, а? – Ира вскочила так резко, что сумка упала с колен. – Нам все равно от Пушки до Савеловского по прямой…

– Через Маяковку, – покачала головой Света, – мы доедем до вокзала через Маяковку.

– Там с пересадкой, и идти дальше. Потеряем время, – возбужденно зашептала Ира, подхватила сумку и побежала по аллее в сторону Пушкинской.

– Стой, балда несчастная! – простонала Света, кинувшись вслед за сестрой.

Бородин тревожно посмотрел им вслед, схватил Евгению Михайловну за руку и пробормотал:

– Давайте немного погуляем, поговорим по дороге. – Он чувствовал, что его так и тянет в сторону Пушкинской, и усмехнулся про себя: «Сейчас мы выйдем на площадь и узнаем, что часа полтора назад там кого-то застрелили или сработало взрывное устройство в автомобиле. Нет, это у меня от жары. В моем возрасте нельзя сидеть на солнцепеке с непокрытой головой».

– Илья Никитич, вы поняли, что я вам сказала? – нахмурилась Евгения Михайловна. – Мне кажется, вы где-то не здесь.

– Я здесь, простите, меня разморило на солнце. Я очень внимательно вас слушаю. Вы сказали, его зовут Руслан, и что-то еще о вампирах, ведьмах и вуду.

– Я понимаю, звучит совершенно безумно, я сразу после разговора с Люсей все записала, вам надо обязательно прочитать. Правда, почерк у меня докторский, то есть совершенно непонятный. Я сегодня же введу текст в компьютер, отпечатаю на принтере.

– Да, конечно… спасибо...

Он почти бежал, у него началась одышка, было трудно говорить. Евгения Михайловна едва поспевала за ним.

– Илья Никитич, куда мы так несемся, мы же собирались просто погулять, вас разморило на солнце, очень опасно бегать в такую жару.

– Я привык бегать, – он взял ее под руку, – вот дойдем до Пушкинской, потом будем гулять.

– А что на Пушкинской?

– Надеюсь, ничего.

– Классная дача у Солодкина, – неожиданно выпалила на бегу Света, – как тебе его жена?

– Никак. Он ее рано или поздно все равно посадит на иглу. Так что и говорить о ней нечего. Можно считать, труп. Как и сам Солодкин. Если человек на игле, он труп.

– Слушай, неужели правда Люська его дочь?

– Конечно. Во-первых, она на него действительно похожа, во-вторых, он же не ради нас, таких красивых, мотается со своей видеокамерой в «Очаг». Идиотам вообще везет, а уродам и дебилам особенно. Ты не заметила? – Ира хохотнула и скорчила отвратительную рожу – вытаращила глаза, растянула поджатые губы, пальцем сплющила нос и на минуту стала чем-то похожа на Люсю.

– Тогда почему он не возьмет ее домой? И почему появился только сейчас?

– Отцовские чувства взыграли, совесть замучила, а может, просто свихнулся от наркотиков. Да хрен его знает, – Ира махнула рукой, – я вообще не понимаю, зачем такие, как эта Люська, живут на свете.

То же самое Ира сказала семь лет назад, когда они попали в семейный детский дом и увидели Люсю. Низенькая, толстая, с плоским лицом, с круглыми глупыми глазами. Такой уродины, такой идиотки сестрички еще не встречали.

Она все время улыбалась и старалась всем угодить, понравиться, со всеми хотела подружиться, но особенно навязчиво льнула к близняшкам, ходила за ними по пятам, заглядывала в глаза, чистила им сапоги, стелила постели, красиво взбивала подушки и сама была готова стелиться перед ними, словно коврик, у которого нет другого назначения, кроме того, чтобы по нему ходили ногами. Она подметала и мыла пол каждый день, а перед сном изводила рассказами о своей волшебнице тете, у которой в пушистых клубочках пряжи хранятся немыслимые сокровища, драгоценные камни, золотые монеты. Близнецы обязаны были относиться к идиотке как к родной сестре. Они не имели права ее обидеть, за это их могли посадить в дисциплинарный карцер, в сырой темный погреб под сараем.

Но Люсю нельзя было не обидеть. От нее исходил особенный, ни с чем не сравнимый, сладкий и манящий запах жертвы. Разве может остановиться акула, чувствуя кровь? Разве в силах охотничья собака не бежать за подстреленной дичью?

К тринадцати годам Люся стала еще уродливей, лицо ее покрылось подростковыми прыщами. Сестры тихо корчились от смеха, наблюдая, как она прилипает к зеркалу, без конца чем-то мажет прыщи, возится со своими несчастными жиденькими сальными волосенками, делает идиотские прически, нанизывая на голову всякие яркие резинки, заколки, зажимы, штук по десять на каждую прядь.

Сестричкам на шестнадцатилетие подарили бутылку дорогого французского бальзама для волос. Однажды они заметили, что Люська потихоньку, без спроса, пользуется их бальзамом. Возможно, если бы она попросила, они бы разрешили, но она стеснялась, и это было противно. Сестрички не пожалели всей своей наличности, отправились в Лобню, купили тюбик с ароматным французским депиляторием, который «удаляет нежелательные волосы нежно и эффективно», выдавили бальзам в майонезную баночку, спрятали, а бутылку наполнили депиляторием. По цвету и густоте он практически не отличался от бальзама.

Они старались не смотреть на Люсю, когда она вышла из душа с полотенцем на голове. Их душил смех, они кашляли, хрипло, тяжело, как при бронхите. Самым мучительным был момент, когда Люся размотала полотенце и принялась расчесывать свои жалкие перышки. Сестричкам казалось, что они сейчас просто насмерть захлебнутся смехом. Почерневшие, скорченные пряди оставались на щетке, на руках, валились на плечи. Люся выпучила глаза, раскрыла рот, но не могла издать ни звука, трясущимися пальцами ощупывала голову и все снимала, снимала сожженные клочья волос, собирала их в пригоршни, разглядывала ошеломленно и опомнилась лишь тогда, когда встретилась глазами со своим отражением в зеркале.

Кое-что все-таки осталось у нее на голове. Французский крем был нежен, но не так уж эффективен. Люся полысела местами, как будто болела стригучим лишаем. Именно этот диагноз и поставила ей Света, когда, кашляя и обливаясь слезами, попыталась по-матерински утешить бьющуюся в истерике девочку.

– Горе ты наше, дурочка несчастная. Вот видишь, даже я реву, так жалко твои шикарные волосы! Ирка тоже ревет. Ну что теперь делать? Мы тебя предупреждали, не трогай бродячих кошек, – говорила она, стряхивая мертвые, похожие на обгорелую паклю волосы с тумбочки под зеркалом, сметая их на совок, – мы, наверное, тоже заразились, и все в доме заразились. Нельзя думать только о себе, Люся. Ты живешь в семье и обязана нести ответственность за каждого ее члена.

– Если ты так любишь кошек, обязательно мой руки после того, как трогаешь их, – простонала сквозь кашель и слезы Ирина, – нельзя быть грязнулей. Видишь, чем это кончается?

Дать волю здоровому смеху удалось только через пару часов, когда бледную дрожащую Люсю отправили в изолятор, а их – в Лобню, за фельдшерицей. Было одиннадцать вечера, лил холодный дождь. Фельдшерица жила на окраине, в собственном деревянном домике. Идти надо было по шоссе, потом через поле, по проселочной дороге, потом опять по шоссе, всего три километра. Они шли под одним зонтиком, в пятнистых камуфляжных куртках, в потертых джинсах, в резиновых сапогах, и всласть ныряли в бушующие горячие волны смеха, выпрыгивали, хватали ртом черный ночной воздух, наполненный искрами мелкого дождя, и к дому фельдшерицы подобрались чуть ли не ползком, так ослабли.

Фельдшерицу они подняли с постели, испуганные, со слезами на глазах, рассказали, что с их любимой сестренкой случилась беда. Ирина икала, и старушка заставила ее выпить залпом стакан воды.

Разумеется, фельдшерица никакого стригучего лишая у Люси не обнаружила, а когда узнала, что волосы отвалились после использования импортного питательного бальзама, прочитала целую лекцию о вреде зарубежной косметики и пользе народных средств: яичных желтков, кефира и крапивного отвара. Чтобы новые волосы выросли быстрее, посоветовала Люсе мазать кожу головы тертым сырым луком.