«А если упереться, не вылезать из машины? — с тоской подумала Катя. — Или просто броситься бежать? Тогда она пальнет сразу, не будет больше никаких разговоров и никаких шансов. Однако их и так нет. Только одно остается: Отче наш…»

Мотор заглох. Стало слышно, как каркают вороны и где-то совсем близко гудит большое шоссе. «Мы ехали в объезд, — догадалась Катя, — она, конечно, бывала здесь раньше, знает местность, и решила подстраховаться, не сворачивать с шоссе у самого кладбища. Какой теплый, мягкий день, солнечные пятна на траве, на сером суглинке… и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…»

Маргоша выскочила из машины и распахнула заднюю дверцу. Дуло смотрело Кате в лицо.

— Ну что, может, скажешь, где кассета?

— А если нет?

— Тогда выстрелю в живот и так засыплю. Это дико больно, Катька. Лучше скажи.

«Это шанс… жуткий, чудовищный, но шанс…» — подумала Катя.

— Ну, ты же не маньячка, — сказала она вслух, чувствуя, как садится до хрипоты голос.

— Не маньячка, — кивнула Маргоша, — потом я тебя, может, и пожалею. Добью, чтоб не мучилась. Но только ты скажи, где кассета. Слушай, а ты вообще вылезать из машины собираешься или как?

Все плыло перед глазами. Катя отчетливо видела желтовато-серый, ровный бок ямы. Тонкие, срезанные лопатой клочья корней торчали из комкастой сухой глины.

«Яко Твое есть сила, и слава… во веки веков. Аминь». Когда руки в наручниках, перекреститься невозможно.

— Ты обещала дать мне покурить, — хрипло сказала Катя.

— Я раздумала. Где кассета? — Щелкнул предохранитель. — Вылезай.

Катя медленно спустила ноги на землю. Медленно распрямилась. Голова кружилась, ей показалось, она упадет сейчас прямо в эту яму, еще до выстрела.

— От машины отойди, вот так, левее. Катя сделала шаг. Ноги скользили по осыпающемуся суглинку.

— Ну, в последний раз спрашиваю, где кассета? Дуло смотрело в живот.

И вдруг совсем рядом послышался громкий голос:

— Стоять! Брось оружие!

Маргоша сильно вздрогнула, резко, всем корпусом развернулась на звук голоса, и в ту же секунду раздались два выстрела одновременно. Оглушительно взметнулась в небо черная туча ворон. Маргоша покачнулась и стала медленно падать в яму. Быстрый солнечный луч вспыхнул и погас в застывших зеленых глазах.

Молоденький лейтенант тяжело дышал и испуганно озирался. На его бронежилете с левой стороны был отчетливо виден след пули.

* * *

Черный «жигуленок» ехал к Москве по Дмитровскому шоссе. Плечи все еще ныли, руки не слушались. На запястьях остались глубокие багровые полосы, и Катя массировала их слабыми распухшими пальцами.

— Пару недель назад я полез на антресоли. У меня много старых пластинок, я хотел достать наконец проигрыватель «Эстония», который валялся там лет двадцать, попытаться что-нибудь с ним сделать. И обнаружил в самой глубине мешок с вещами моей бывшей жены. Я долго думал, выкинуть или все-таки позвонить, отдать. Потом вообще забыл. Так этот мешок и валялся в комнате.

— Твоя бывшая жена носила парик? — удивилась Катя.

— Она остригла волосы, очень коротко, почти налысо, по какой-то своей сложной дурости. Потом купила этот парик, но так и не надела ни разу. А духи я купил для тебя. В октябре год, как мы познакомились. Продавщица сказала, это модная волна и фирма ужасно известная. Для молодой красивой женщины — в самый раз. Я в этом ничего не понимаю, ну и решил, раз дорогие, значит, наверное, хорошие. Ты не заметила сгоряча, что парик совсем старый, пыльный, свалявшийся. А коробка с духами запечатана.

Катя уткнулась лбом в Пашино плечо и заплакала. В салоне тихо играла музыка. Сладкий тенор знаменитого черного джазового певца начала пятидесятых Джо Уильямса пел о чистой высокой любви, которой нет на свете.

Одни говорят — есть, другие — нет. Если вдруг отыщется умник, который сумеет точно ответить, ему все равно никто не поверит.

— Больная Гуськова, просыпайтесь, за вами приехали!

— Кто? — Иветта Тихоновна открыла глаза.

— Ну кто? Внучка ваша.

Оля вошла в палату, присела на край койки, погладила бабушку по голове, провела легкой ладонью по всклокоченным седым волосам.

— Бабушка, поехали домой.

— Явилась наконец, — проворчала Иветта Тихоновна и проворно вскочила с койки. — Ну в каком ты виде? Как я с тобой по улице пойду? Мне стыдно за тебя, Ольга! Ты — дочь офицера. Двух офицеров, и всегда должна быть аккуратной, подтянутой.

Оля была в домашней фланелевой ковбойке и ветхих, вытертых до белизны джинсах.

— А бледная-то, худющая, Господи, смотреть страшно. Пойдемте, товарищ, — строго обратилась она к медсестре, — где мои вещи? Мне надо переодеться. Ольга, тебе тот высокий милиционер передал мою просьбу? Он-то передал, не сомневаюсь. А ты, разумеется, ничего не принесла, ни вафелек с розовой начинкой, ни даже шоколадки. Ну, конечно, я так и думала! Хоть бы причесалась, ходишь растрепой.

Они вышли на улицу. Было теплое, яркое утро. Позднее бабье лето.

— Ну куда ты несешься? Я не могу быстро… Подожди, еще красный. Я тебя учила с детства, дорогу нужно переходить только на зеленый свет. Вот, теперь пошли.

Ветер трепал длинные светло-русые волосы. Огромные сине-лиловые глаза мягко мерцали на бледном, почти прозрачном лице. Лицо светилось изнутри, особенно когда падал на него яркий солнечный свет. Прохожие невольно оборачивались, вглядывались удивленно, замирали на миг и тут же спешили дальше, вдогонку за утренними важными делами.

— Какой странный запах, — поморщилась Иветта Тихоновна. — Чем от тебя так пахнет?

— Тюрьмой, бабушка.

Утренняя Прага пахла мокрым булыжником и горячей сдобой. В конце мая в городе стояла небывалая тропическая жара. К полудню столбик огромного термометра на башне старинной ратуши подскакивал вверх до тридцати шести градусов. Наступивший день обещал быть знойным, потным, тяжелым. Но пока было раннее свежее утро. Улицы городского центра еще не наполнились толпами людей и машин, радостно щебетали воробьи, от умытой брусчатки веяло прохладой.

Полупустой трамвай неторопливо пересек площадь и грохотнул на повороте. Мужчина лет тридцати, сидевший на заднем сиденье первого вагона, сильно вздрогнул и пробормотал себе под нос по-русски:

— Почему?! Ну почему?!

Соседка, пожилая пани с клеенчатой сумкой на коленях, удивленно скосила глаза. Она увидела вздыбленный ежик темно-русых волос, мягкий курносый профиль, бледную щеку с неприятной трехдневной щетиной.

Молодой человек достал несвежий носовой платок и стал натужно сморкаться. Он страдал аллергией на тополиный пух, слизистая носа распухала, глаза слезились. Он почти не мог дышать, особенно когда нервничал. А сейчас он не просто нервничал — психовал, сходил с ума. Ему казалось, что шея окаменела. Надо было повернуть голову, взглянуть сквозь заднее стекло во второй прицепленный вагон. Оттуда, из пустой кабины водителя, на него смотрели спокойные, немигающие глаза убийцы. Надо было убедиться, что это мираж, бред, последствие бессонной ночи. Надо было всего лишь оглянуться. Но шея окаменела.

— Пшичка станичка Инвалидовна! — сладко зевнув, сообщил в микрофон кондуктор.

В детстве, проезжая мимо трамвайной остановки со странным для русского уха названием, Денис Курбатов каждый раз усмехался.

— Это бабулька, старая-престарая, с клюкой. Инвалидовной зовут, — говорил Денис брату.

— Нет, — возражал Антон, — это тетка средних лет — толстая, косолапая, злющая.

Они пробирались к выходу, на следующей надо было выходить. По этому маршруту два года они ездили в чешскую школу. Особым шиком считалось придержать раздвижные двери и спрыгнуть на брусчатку мостовой в самый последний момент, когда трамвай уже трогался. Если водитель или кондуктор замечали такие безобидные детские шалости, они начинали громко ругаться в микрофон. По-чешски бранные слова звучали смешно и необидно.