Трамвай доехал до Мещанской, Маша выскочила, побежала сквозь вьюгу, повторяя про себя последние строчки нового стихотворения. Впервые захотелось записать, но было очевидно, что записывать нельзя, даже на промокашке простым карандашом. Нельзя. Значит, нужно просто запомнить.

Она вошла в подъезд, отдышалась, отряхнула снег. Лампочки опять выкрутили, на лестнице было темно, только немного света сочилось от уличных фонарей сквозь грязные оконные стекла на площадках между этажами. Она поднималась медленно, смотрела под ноги. Вдруг кто-то громко чихнул.

– Будьте здоровы, – машинально произнесла Маша, пригляделась и увидела брата Васю. Он стоял в расстегнутом пальто, в шапке, из кармана торчала свернутая в трубку тетрадь.

– Васька, ты что здесь делаешь?

– Шпиона выслеживаю. Я его давно приметил, ошивается тут постоянно, сволочь троцкистская. Вот он!

За окном, в глубине двора, маячил смутный мужской силуэт.

– Хватит валять дурака, тебе надо уроки делать, – Маша взяла его за руку. – Пойдем домой.

– Отстань! – он вырвал руку. – Сама иди домой, нечего тут командовать. Скажешь родителям, что я здесь, будешь предателем, поняла?

– Не скажу, не бойся. Но, знаешь, мне кажется, наблюдать за твоим шпионом можно и дома, из наших окон открывается точно такой же вид.

– Ага, попробуй понаблюдай, когда свет горит в комнате.

– Так ты погаси.

– Погаси! А мама? Она же дома сейчас. Как я погашу? Вот, кстати, учти, я маме сказал, что иду к Валерке геометрию делать.

– Молодец. Когда пару по геометрии принесешь, как врать станешь?

– Да сделал я уже твою паршивую геометрию. Смотри, смотри, к подъезду идет!

– И что? Ты его арестуешь?

Вася дернул Машу за руку, оттащил от окна.

– Заметил! Точно заметил! Тикаем!

Они рванули вверх, добежали до следующей площадки. Маша невольно включилась в игру, вместе с братом осторожно выглянула во двор. Сквозь грязное стекло было видно, как мужчина остановился метрах в десяти от подъезда, принялся чиркать спичками. Наконец прикурил. Огонек осветил лицо, и Маша тихо засмеялась.

– Да-а, Васька, ты великий сыщик, настоящий Пинкертон. И давно ты следишь за этим шпионом?

– Неделю! – Вася был так возбужден, что не обратил внимания на ее смех. – Машка, смотри, озирается, проверяется, сволочь троцкистская, сообщника небось ждет. А! Идет в подъезд! Тикаем!

Он опять потащил ее вверх так резко, что оба чуть не упали. Внизу хлопнула дверь, застучали неторопливые шаги по лестнице. Вася и Маша добежали до четвертого этажа.

– Все, стоп, мы пришли домой, – Маша высвободила руку, стала искать ключи в сумке. – Шпиона твоего зовут Носовец Григорий Тихонович, он наш управдом, просто усы отрастил, шапку другую надел, вот ты его и не узнал. Он, между прочим, тоже занят слежкой, ищет воришку, который выкручивает лампочки. Будешь торчать на лестнице, товарищ Носовец решит, что ты и есть лампочный воришка.

Вася надулся, ничего не ответил, обиделся, будто Маша была виновата, что шпион оказался банальным управдомом. Поймать шпиона стало для десятилетнего ребенка навязчивой идеей. В школе его кормили историями о бдительных пионерах, которые в счастливом советском огороде выпалывают матерых шпионов и сдают в органы пучками, как сорную траву.

– Ты что, не понимаешь, Машка, они повсюду, они везде гадят, чтобы мы не построили коммунизм, из-за них очереди, продуктов не хватает, они специально подмешивают в масло толченое стекло, бьют яйца, напускают червяков в муку, и трамваи из-за них редко ходят, им выгодно устраивать давку в транспорте, – возбужденно бормотал Вася.

Он щурился, морщился, кривил рот и в тусклом свете коридорной лампочки стал похож на маленького сердитого старичка. Маша взяла его щеки в ладони, поцеловала в нос.

– Васька, уймись. Перестань, все это враки, успокойся, это бред!

Он ошалело взглянул на нее, словно увидел в первый раз.

– Маня, ты чего сказала?

– Что слышал.

– Но ты… – он осекся.

В коридор вышла мама, заспанная, в байковом халате поверх ночной рубашки, поцеловала их, зевнула, спросила мирным, уютным голосом:

– Вася, где ты был?

– У Валерки. Уроки все сделал. А ты что, спала?

– Мг-м, отлично выспалась, не знаю, что теперь буду ночью делать, – она потянулась, покрутила головой, разминая шею. – Все кувырком с этими суточными дежурствами, никак не могу наладить правильный режим. Папа возвращается завтра, в семь утра. Он приедет, а я опять уйду на сутки. Ладно, давайте чайку выпьем.

Карл Рихардович ждал Илью, прогуливаясь по Никитскому бульвару. Илья издали узнал в фонарном свете высокую фигуру и ускорил шаг, подумал: «Замерз старик. Хотя какой он старик? Ему нет и пятидесяти».

Доктор обернулся, заметил Илью, пошел навстречу.

– Я уж решил, ты не выберешься сегодня, хотел ехать домой.

– Замерзли?

– Не успел, мороза нет, метель кончилась. Илья, какое сегодня число?

– Восемнадцатое января тридцать седьмого года. А что?

– Ну, вспомни.

Илья замедлил шаг, нахмурился, несколько секунд озадаченно глядел на доктора, наконец, улыбнулся и произнес:

– Спасибо Климу!

– Клин клином вышибают, – весело отозвался доктор.

– Так, может, отпразднуем, сходим в ресторан? Тут «Прага» совсем близко, – предложил Илья.

– Ну ее, твою «Прагу», – доктор махнул рукой в меховой перчатке. – Есть совсем не хочется. Давай просто погуляем полчасика, проводишь меня до трамвая. Да и праздновать особенно нечего. Пару лет назад встретились две мухи, молодая и старая, в одной паутине. Жужжим, лапками дергаем. Тоже мне праздник. Ты в «Прагу» лучше пригласи Машу, просто так, без всякого повода.

– Приглашу. После процесса обязательно. Вы ей скажите… – Илья запнулся.

– Что? Что я должен ей сказать? Ты в командировку уехал на месяц?

– Нет, не месяц, пара недель, после процесса там все утихнет, станет легче. А про командировку врать не нужно. Скажите правду. Я не уверен, что имею право связывать с кем-то свою жизнь. Меня могут арестовать в любую минуту, один неверный шаг, случайное слово…

– Перестань, Илья. Ее родителей точно так же могут – в любую минуту. Тебе не приходило в голову, что это просто самооправдание? Отношения с женщинами, которые складывались у тебя прежде, к которым ты привык, были холодными, скользящими, ни к чему не обязывали.

– К осторожности.

– Ну разве что к осторожности. А тут совсем другое, тут девочка чистая, влюбленная до одури, обидеть такую грех. Не любишь ее, так и скажи.

– В том-то и дело, что люблю, думаю о ней постоянно.

– Вот это я и передам.

Дальше шли молча, переулками до Патриарших, оттуда к Новослободской.

«Неужели только два года? Кажется, мы знакомы лет сто», – думал Илья.

«Два года пролетели, я не заметил, кажется, все было вчера», – думал Карл Рихардович.

Два года назад, морозной январской ночью 1935-го, в квартире на Мещанской зазвонил телефон. Доктор Штерн крепко спал, звонок не разбудил его, он проснулся от стука в дверь. В полумраке блеснули испуганные глаза Веры Игнатьевны.

– Карл Рихардович, вас!

Доктор вскочил, зажег свет, часы показывали четверть третьего. Халата у него не было, он спал в нижнем белье. Накинув на плечи одеяло, бросился босиком в коридор. В трубке механический мужской голос произнес: