Стихи авторов «с улицы» публиковались крайне редко, даже в рубрике, созданной специально для начинающих и названной «Антология одного стихотворения», все равно печатали своих — хоть сколько-нибудь своих. Дело было вовсе не в качестве стихотворной продукции. Вся система жизни в советское время была основана на связях и знакомствах — в такой же степени, как теперешняя жизнь в России основана на деньгах.

В те счастливые времена по блату покупали продукты, стриглись, лечили зубы и все прочее. Без блата сложно было нормально родиться, красиво сыграть свадьбу, поступить в институт, занять солидную должность, получить место на хорошем кладбище. Опубликовать стихотворение или рассказ в журнале тоже было сложно без блата.

Разумеется, в этой «блатной» системе бывали исключения. Но они только подтверждали общее правило.

Когда Лена положила на стол перед заведующим отделом литературы своего журнала стихотворение Васи Слепака, которое она выбрала и сама перепечатала на машинке, он брезгливо поморщился и фыркнул:

— Опять ты со своим «самотеком»? Ну куда я это суну? Смотри, у меня план по «Антологии» забит на двадцать номеров вперед.

— Лев Владимирович, пожалуйста, я ведь редко прошу.

— Ты редко просишь?! Да я скоро вообще перестану давать тебе рукописи. Ты постоянно суешь мне какого-нибудь очередного гения из «самотека». Я тебе давал рецензировать Студенца?

— Мне. Но там ничего нет.

— У Студенца ничего нет?! Он — секретарь правления Союза писателей, лауреат пяти премий, и у него ничего нет? Из сорока стихотворений можно было хотя бы на полосу наскрести?

— Нельзя. Любой колхозный графоман пишет лучше.

— А рукопись его ты куда дела?

— Отправила через отдел писем, — пожала плечами Лена.

— О Господи! Покажи хоть копию рецензии. Лена достала свою папку из шкафа, извлекла из толстой стопки рецензий скрепленные два листочка. Заведующий стал читать.

Сначала он схватился за сердце. Потом за голову. Потом за живот. Смеялся он долго и хрипло. Наконец позвонил по внутреннему телефону в отдел писем. Но выяснилось, что рукопись с ответом секретарю правления уже отправлена.

— Жди теперь большой телеги, боец за высокую литературу, — вздохнул он, — Студенец этого дела так не оставит.

— Лев Владимирович, — осторожно спросила Лена, — но ведь у вас было для него местечко? Была ведь полоса? Вот давайте кого-нибудь, кто планируется в «Антологию», передвинем на эту полосу, а моего Васю напечатаем?

— Ну ты даешь, Полянская! Кто тебе этот Вася? Брат родной?

— Мне он никто. Он зек, к тому же опущенный…

— Совсем спятила?

— Это для него очень важно, Я за всю жизнь не видела низкого более несчастного и униженного, чем он… Это шанс для него… остаться человеком.

— Лен, журнал — не богадельня, — сказал заведующий вполне мирно и внимательней перечитал стихотворение, лежавшее на столе.

— Богадельня лучше блатной «малины», — еле слышно заметила Лена.

— Нет, с этим я не спорю. И стихотворение вполне приличное. — Лев Владимирович закурил и уставился в окно. — Опущенный, говоришь? Несчастный? Можно подумать, я счастливый. Мы все, между прочим, в какой-то степени опущены этой властью.

— Лев Владимирович, это общие слова, — разозлилась Лена, — вы ведь выступали в зонах, вы прекрасно знаете, что это такое — опущенный: Человек погибает, его почти нет. А у вас есть возможность соломинку ему протянуть. Вам это ничего не будет стоить. И главный поймет. Поворчит, но поймет. Вы его знаете.

— Ладно, если ты такая жалостливая, иди к главному и скажи, что ты хочешь, чтобы вместо стихов секретаря правления Союза, лауреата пяти премий, великого советского поэта Студенца в нашем журнале были опубликованы стихи уголовника Васи.

— И пойду, — выпалила Лена, — пойду и скажу именно так. — Иди, — кивнул заведующий, — иди! Схватив листочек со стихотворением, Лена направилась к двери.

— Подожди! — окликнул ее Лев Владимирович. — Не забудь сказать, что я категорически против!

Секретарша главного Рита сделала страшные глаза, когда Лена влетела в приемную, размахивая листочком со стихотворением.

— Ленка, стой! — зашептала она. — Там у него Студенец, только и слышна твоя фамилия.

— Ты дал меня рецензировать какой-то сопле! Что такое эта Полянская?! Что это такое? Ты посмотри, она просто издевается надо мной! Да я… Да ты… Да я ее!.. — неслось из-за приоткрытой двери кабинета.

В ответ раздавалось невнятное, вполне мирное бурчание главного редактора.

Лена уселась в кресло у стола секретарши и спокойно закурила.

— Ты что? — испугалась Рита. — Иди лучше к себе в отдел. Попадешься под горячую руку.

— Ничего, Ритуль, — улыбнулась Лена, — мне не привыкать. Все равно ведь сейчас вызовет на ковер.

— А может, рассосется как-нибудь, если мелькать не будешь?

Через минуту из кабинета пулей вылетел толстый лощеный дядька в кожаном пиджаке, с багровым лицом и, шарахнув дверью, помчался по коридору к лифтам.

А еще через минуту голос главного редактора произнес по селектору:

— Рита, Полянскую ко мне вызови.

— Ну вот, я же говорила. — Лена загасила сигарету и мужественно шагнула в кабинет.

Главный редактор сидел, откинувшись в кресле и барабаня пальцами по столу.

— Ты меня когда-нибудь в гроб вгонишь, — мрачно сообщил он, не поднимая глаз на Лену, — нельзя дураку говорить, что он дурак. Особенно если он не простой дурак, а заслуженный и агрессивный. Нельзя, понимаешь?

— Понимаю, — кивнула Лена, — но не всегда могу сдержаться.

— Учись, иначе пропадешь. Что мне прикажешь с тобой делать? Ругать? В угол поставить? Слышала бы ты, как на меня сейчас этот Студенец орал! Вот возьму и наору на тебя так же.

— Я слышала, Глеб Сергеевич. Наорите, если вам легче станет.

— Слышала? Ты что, в приемной была?

— Да. Я к вам шла…

— Только не говори, что с повинной.

— Нет, — улыбнулась Лена, — я хотела попросить… — Она протянула главному редактору листок и рассказала о Васе. — Лев Владимирович категорически против, — добавила она. Вот тут он начал орать — от души. Лена услышала, что она и нахалка, и хулиганка, и пороть ее некому, и в Союз ее никогда не примут, ибо в правлении сидят сплошные Студенцы, с которыми она общаться не умеет, и так далее, и тому подобное.

Около недели Лена приставала к главному редактору и к заведующему отделом литературы, наслушалась тяжелых вздохов, восклицаний, нотаций и всяких слов про себя и свою настырность. Но в итоге стихотворение Васи Слепака все-таки публиковали в «Антологии»…

Все это было страшно давно, словно в другой жизни. Нет уже того молодежного журнала, заведующий отделом литературы сидит на пенсии, нянчит внуков. Главный редактор скакнув в политику, какое-то время продержался на высокое Волне девяносто первого года, тихо и плавно спустился в частное предпринимательство. Советский поэт Студенец заделался отцом-основателем одной из многочисленных организаций нацистско-коммунистической направленности.

Только про Васю Слепака Лена не знала ничего.

Веня влетел в комнату как ошпаренный.

— Ты и ребенка готова была убить?! Двухлетнего ребенка! Тебе все равно? Даже последний отморозок не догадается подложить взрывчатку в детскую коляску! — кричал он.

— В чем дело, радость моя? — спросила Регина, повернув к нему лицо, покрытое толстым слоем зеленой косметической маски.

— Я смотрел криминальные новости по московской программе. Ты так сильно хочешь прикончить Полянскую, что тебе все по фигу? Ты соображаешь, что творишь?

— Во-первых, успокойся. — Регина говорила сквозь зубы. Когда лицо покрыто маской, губами лучше не двигать. — С чего ты взял, что речь шла именно о Полянской? Там что, и фамилию назвали?

— Не придуривайся! — выкрикнул Веня. — Зачем ты вообще все это затеяла?

— Я затеяла?! Я?! Очень интересно! Ты хоть соображаешь, что говоришь? Ребеночка ему жалко стало! Тоже мне, Алеша Карамазов! Жалостливый нашелся! И не ори на меня! Сиди тихо и молчи в тряпочку. Ты понял? Все, что я делаю, — для тебя, любимого-драгоценного. Таскаюсь по Москве, общаюсь со всякой швалью, шкурой своей рискую, а ему ребеночка жалко.