– Никого. Мама сорвалась со скалы на Эльбрусе, когда мне было два года. Папа умер от рака три года назад. Кроме тети Зои, у меня никого нет.

Кротов зажег огонь под остывающим чайником и вставил в маленький Ленин диктофон первую кассету.

– Елена Николаевна, может, вы попробуете немного поспать? – мягко спросил он, прежде чем пустить пленку.

Лена отрицательно замотала головой.

– Нет, Сергей Сергеевич, я лучше с вами посижу.

Пока слушали разговор с Валей Щербаковой, закипел чайник. Кротов молча встал, взял две чашки из буфета, налил чаю Лене и себе.

– Может, вы покурить хотите? Я могу приоткрыть окно, – шепотом, стараясь не заглушить голоса на пленке, сказала Лена.

Курить действительно хотелось. В кармане пиджака лежала непочатая пачка «Честерфильда». Кротов подошел к приоткрытому окну и с удовольствием затянулся.

Разговор с Валей кончился. Лена сама сменила кассету. Зазвучал голос доктора Курочкина. Сначала Кротов слушал спокойно, но через несколько минут резко нажал на «стоп».

– Откуда у Гоши Галицына пистолет? – с тревогой спросил он.

– Газовый, – слабо улыбнулась Лена – и не заряжен.

Немного успокоившись. Кротов стал слушать дальше.

«Завтра утром надо ехать к Курочкину, – думал он. – Эту пленку никому показывать, конечно, нельзя. Но и терять эти показания нельзя, ни в коем случае. Надо добиться, чтобы доктор повторил хотя бы часть сказанного еще раз, составить протокол и сделать все как следует».

Надежда на повторные откровения старика была слабой, но все-таки упускать этот шанс Кротов не хотел.

Кассеты кончились. Была глубокая ночь.

– Елена Николаевна, вам все-таки надо поспать, – еще раз сказал Кротов.

– Я все равно сейчас не усну. Давайте лучше немножко поговорим.

– Хорошо. Но только о чем-нибудь нейтральном и отвлеченном, – улыбнулся Кротов.

– Согласна.

Не зная, можно ли считать эту тему нейтральной и отвлеченной, Сергей осторожно спросил:

– Вы были замужем?

– Дважды, – кивнула Лена, – в первый раз – еще студенткой. Мы прожили всего месяц, только расписались и сразу разбежались. Второй раз было серьезней. Собственно, мой второй муж и есть отец моего ребенка, хотя мы расстались восемь лет назад. Но в этом году случайно встретились – в Канаде, за Полярным кругом, в маленьком эскимосском городке. Был июнь, а там – снег по колено, ни одного русского, только он и я. Там проходила конференция «Женщина и полюс». Знаете, собрались бездельники из разных стран и десять дней болтали о том о сем с важным видом. За десять дней – три банкета: в честь открытия, в честь закрытия, а в середине – в честь участников конференции.

Я когда-то перевела рассказы двух писательниц – канадских эскимосок, а он, как выяснилось, написал книгу очерков о малых народах Севера. Вот нас и пригласили. И поселили в гостинице в соседних номерах.

В общем, там у нас все опять вспыхнуло, а в Москве, конечно, сразу погасло. Он и не знает, что я жду ребенка. У него очередная семья, десятая, наверное, по счету. Он их меняет, не считая. Мы с ним совершенно чужие люди.

Спать они легли только под утро. Лена постелила Кротову на диване в бывшем дядином кабинете, а сама отправилась в комнату, где обычно спала, ночуя в этом доме, с раннего детства. Там все еще сидели в тонконогом неудобном кресле ее старые игрушки – одноглазая плюшевая обезьяна и огромная тряпичная кукла с лысой резиновой головой.

В начале семидесятых, отслужив в армии и вернувшись в родную Тюмень, Юрий Бубенцов написал повесть об армейских буднях. Повесть получилась жизнеутверждающая. Армию он изобразил в самых радужных тонах, врал не стесняясь, описывал веселую доблесть и военное братство, мудрых наставников-старшин и наивных, романтически-возвышенных новобранцев. В повести гремели дружные солдатские песни, зеркальным блеском сверкали сапоги и царила стерильная идеологическая ясность.

Бубенцов с блеском прошел творческий конкурс в Литературный институт. Повесть была опубликована в толстом молодежном журнале, потом вышла отдельной книгой.

Бубенцов приехал покорять столицу. Тут же обнаружилось, что надменные и капризные молодые москвички прямо-таки тают от грубоватой мужественности высокого, широкоплечего сибиряка. Не все, конечно, но многие.

В пьяной общаге Литинститута на улице Добролюбова он не прожил и года, женился на сокурснице, дочери одного из секретарей Союза писателей, и поселился на теплой тестевой даче в поселке Переделкино.

Он получил московскую прописку и вскоре переехал с женой в отличную двухкомнатную квартиру в писательском кооперативном доме у метро «Аэропорт», которую выбил для молодой семьи маститый тесть.

Секретарская дочка была некрасива, плаксива, любила его без памяти, и это особенно раздражало. Юрий считал, что квартира и прописка достались ему слишком дорогой ценой, в то время как кому-то Москва дается даром, по праву рождения. Глубокая обида на такую несправедливость засела в нем надолго и всерьез.

На четвертом курсе Бубенцов вступил в партию, на пятом стал членом Союза писателей, а получив диплом, обменял двухкомнатную квартиру на трехкомнатную и развелся с опостылевшей женой, поделив жилплощадь с большой для себя выгодой.

Потом начался калейдоскоп жен и любовниц. Некоторые рожали ему детей. Он считал, что это делается исключительно с целью его, драгоценного, удержать. Младенцев он терпеть не мог, считал, что они только мешают жить, орут и пачкают пеленки. Жен и детей бросал, не щадя, словно вымещал свою горькую обиду на Москву – что не досталась она ему даром, а заставила прожить пять лет с толстой надоедливой истеричкой.

Между тем все складывалось как бы само со-" бой. Скучные военно-патриотические повести печатались в лучших журналах, одна за дру – гой выходили книги, сыпались гонорары, на которые можно было беззаботно существовать, учитывая писательские пайки, дома творчества, разбросанные по красивейшим уголкам страны, уютный, закрытый для посторонних ресторан Дома литераторов с отменной и недорогой кухней.

Репутация циничного, но обаятельного проходимца только подогревала интерес представительниц прекрасного пола к его персоне, а у мужчин вызывала зависть и уважение.

К концу восьмидесятых Бубенцов понял, что времена изменились, надо перестраиваться, и стал описывать не только ратные подвиги и нравственные искания героев, но и их интимную жизнь – все подробней с каждой новой повестью.

Благо, опыт был большой.

К началу девяностых он о подвигах и вовсе забыл, перешел на откровенную порнуху, однако печатали его все меньше, потом и совсем перестали. Таких сообразительных оказалось слишком много, недавно еще жадный до «клубнички» российский читатель быстро ею объелся. Гонорары за последние его опусы оказались копеечными, а система номенклатурных благ растаяла как прошлогодний снег.

Надо было что-то круто менять в жизни, и Бубенцов растерялся. Тут-то и появился Иван Голованов, земляк Бубенцова, тоже тюменец. Они не виделись очень много лет, но, случайно оказавшись за соседними столами в ресторане Дома литераторов, узнали друг друга – когда-то они росли в одном доме и почти дружили.

От Вани Голованова пахло деньгами, очень большими деньгами. И Юрий постарался подружиться с ним вновь.

Вскоре выяснилось, что Голованов стал настоящим блатным авторитетом, и Ваней его никто давно уже не называет, а все почтительно именуют Колдун.

Колдун любил творческую интеллигенцию, особенно к ужину. То есть он любил выпить в хорошем кабаке с каким-нибудь артистом или писателем. А уж если писатель к тому же был земляком и другом детства, то для него всегда находилось место за широким колдуновским столом.

Как-то все в том же ресторане ЦДЛ Бубенцов очень осторожно завел разговор о трудном писательском хлебе, о проблемах с издательствами и вечной нехватке денег.

– Что ты мне лапшу на уши вешаешь? – рассмеялся Колдун. – Трудный хлеб! У кого, как не у писателей, есть и антиквариат, и золотишко, и много еще кой-чего. Вон за соседним столом мочалка сидит. Что у нее в ушах и на пальцах, видишь? Наверняка ведь писательская жена!