— Папа, пожалуйста, не молчи, скажи что-нибудь, — повторяла Таня.

— Да, — отвечал он и опять погружался в тёмную внутреннюю тишину, где кроме Лидочки, покойной жены, не было никого, кто мог понять и услышать его.

Володю хоронили на Ваганьковском кладбище, возле мамы.

Таня настояла на отпевании. В кладбищенском храме народу собралось совсем мало. Михаил Владимирович не отходил от гроба, не сводил с лица сына сухих воспалённых глаз. Андрюша стал терять сознание. Таня едва успела подхватить его, вывела на воздух.

Сыпал мелкий колючий снег. Возле паперти Таня заметила небольшую группу людей. Они пришли проводить Володю, но не заходили в храм, ждали на улице. Она так много плакала все эти дни, что болели глаза. Она не могла разглядеть, кто это. Только позже, у могилы, она увидела, как по горсти земли бросили на Володин гроб Рената и Георгий Тихонович Худолей. Они не подошли ни к ней, ни к Михаилу Владимировичу, быстро удалились. Таня посмотрела им вслед. По аллее между могилами навстречу им шагал невысокий пожилой господин в дорогой шубе и шапке.

Аллея была узкой, с обеих сторон сугробы. Рената и Худолей остановились. Господин тоже остановился. Таня заметила, как он резко вскинул согнутую правую руку. Рука в чёрной перчатке была отчётливо видна на снежном фоне. Она произвела странное, рубящее движение, сверху вниз, как будто вспорола воздух оттопыренным большим пальцем. Лиц Георгия Тихоновича и Ренаты Таня не видела, они стояли спиной. Лицо господина закрывали шапка и высокий поднятый воротник шубы.

Рената глухо вскрикнула. Худолея качнуло в сторону, в сугроб, он потерял равновесие, беспомощно замахал руками, ухватился за ограду соседней могилы, как будто эта внезапная встреча подействовала на него как выстрел, беззвучный и смертельный.

Нехорошая, мстительная радость на мгновение вспыхнула в Таниной душе. Она с самого начала подозревала, что Георгий Тихонович как-то косвенно причастен к смерти Володи. От этого любезного, образованного господина веяло могильным холодом. Но даже если отбросить прочь всю мистику, останется главное.

Вьюжной ночью, в конце декабря, Володя вернулся домой совершенно больной, с высокой температурой. Таня встретила его, уложила в постель, сделала компресс. Ему было так плохо, что он, возможно, впервые в жизни, на вопрос Тани: «Где ты был?» — ответил просто и честно: «У Худолея». С тех пор он почти не вставал с постели. Через месяц его не стало.

«Ерунда. Нельзя искать виноватых. Легче не будет. Но как же хочется судить, обвинять, даже мстить, как трудно смириться», — думала Таня, стараясь не смотреть в сторону ямы, не слышать стук мёрзлой земли, монотонного причитания старой няни, истерических громких рыданий Зои Велс.

Между тем ничего страшного на аллее не случилось.

Рената помогла Георгию Тихоновичу удержаться на ногах. Господин отступил, пропуская их, они ушли, а он поспешил к Володиной могиле. Снял шапку, бросил горсть земли. Издалека почтительно поклонился Михаилу Владимировичу, Тане, но не подошёл, не представился.

Священник завершил обряд. Люба Жарская произносила своим драматическим басом взволнованную речь. Андрюша стоял рядом с Таней, уткнувшись лицом ей в плечо. Он тоже не мог смотреть и слушать. Таня обнимала его, чувствовала, как он вздрагивает, всхлипывает.

Когда могилу засыпали, лакей господина в шубе, топтавшийся поодаль, поставил на холм корзину с живыми нарциссами. Позже Таня спросила Потапова, университетского приятеля Володи, кто это был, пожилой, в шубе. Потапов пожал плечами и сказал, что никогда прежде не встречал этого господина.

В начале сентября 2004 года поздним солнечным утром у облезлого здания НИИ, в котором работал профессор Мельник, остановилась такая машина, что даже вахтёр впервые за многие годы проснулся, вылез из будки и чуть не свалился, перегнувшись через турникет.

Наверное, это был «Мерседес». Но какой-то особенный, яйцеобразный, тёмно-изумрудный и весь гладенький, блестящий, словно облизанный.

Когда человек, вылезший из машины, направился прямо к проходной института, вахтёр даже не спросил, куда, к кому, вытянулся по стойке смирно, взял под козырёк и застыл с открытым ртом, памятником самому себе.

«Не может быть! Наконец-то! Я знал, знал!» — повторял про себя Борис Иванович, пока гость, неудобно примостившись на подоконнике в конуре, именуемой кабинетом профессора, рассказывал, что исследования Бориса Ивановича заинтересовали руководство некоего крупного концерна.

— Мы никогда не занимались ни медициной, ни биологией, но недавно к нам поступило предложение о совместных инвестициях. Одна немецкая фармацевтическая фирма предложила нам вложить деньги в научно-исследовательский проект. Проект пока строго засекречен, нам не нужна шумиха в СМИ.

«Как назло, именно вчера сломался последний приличный стул, — думал Бим, — может, уступить ему моё кресло? Неудобно, что он в таком костюме сидит на грязном подоконнике».

— В нашей структуре нет специалистов в этой области. Немецкая сторона, конечно, предлагает нам своих экспертов, врачей, биологов, биофизиков, однако для моего руководства этого недостаточно, — продолжал гость. — Речь идёт об огромных суммах, и нам бы хотелось…

«Предложить ему кофе? Но у меня есть только растворимый, самый дешёвый, к тому же просроченный, и чашки жуткие».

— Мы долго искали, наводили справки и остановились на вашей кандидатуре.

Гость обаятельно улыбался. У него было приятное крепкое рукопожатие.

Уже через два дня изумрудное яйцо подкатило непосредственно к подъезду дома в Сокольниках, где жил Бим. За час до этого сам Борис Иванович, его жена Кира и их пожилая кошка Авдотья носились по маленькой захламлённой квартире, все трое кричали, и никто никого не слышал. Борис Иванович метался из ванной в спальню с охапками тряпок. Кира бегала за мужем, подбирала с пола то рваный носок, то подтяжки. Кошка Авдотья энергично крутилась у них под ногами, просто за компанию.

— Штопка совершенно не видна! — кричала Кира и трясла перед лицом мужа серыми носками, скрученными в шарик. — Ты же не будешь там разуваться!

— Я должен одеться прилично! — кричал профессор. — Ты что, не понимаешь, как это важно?! Хорошо, чёрт с ней, со штопкой. Но эта рубашка никуда не годится!

Кира соглашалась, предлагала другую рубашку, натирала обмылком заедающую молнию на брюках, колола пальцы, спешно пришивая пуговицу. Борис Иванович в ванной скоблил щеки лезвием, резался, ронял на кафельный пол бутылку одеколона. У него дрожали руки. Он нервничал. Беготня с носками и рубашками была для него разрядкой, он орал на жену и срывался по пустякам.

Морочить головы профанам, сочинять для них наукообразные сказки, скрывать свои истинные намерения под личиной заманчивой полуправды было чем-то похоже на производство золота из свинца. Но алхимики производили свои трансмутации в тиши лабораторий, без суеты и спешки. А Борису Ивановичу приходилось постоянно бегать, звонить, договариваться, трепать языком. Он уставал, нервничал, люди все больше раздражали его.

— Надо раскручиваться, раскручиваться! — повторял он.

Если раньше он делил своих знакомых на умных и глупых, добрых и злых, талантливых и бездарных, то теперь главной характеристикой стала «раскрученность».

— Конечно, его раскрутили! — говорил Бим о молодом учёном, который получал гранд за границей.

— Смотри, как она лихо раскручивается! — замечал он вечером у телевизора, увидев свою бывшую аспирантку на экране, в научно-популярном фильме о жизни водорослей.

— Надо раскручиваться! — объяснял он коллегам после первых своих интервью, когда ему тактично намекали, что он говорил ерунду.

В результате этого кручения у него рябило в глазах, все краски сливались, растекались границы предметов.

В голове постоянно ревел миксер, смешивая ложь с правдой, науку с мистикой, цель со средствами и размалывая все это в серое пюре.