– Эта дура, вероятно, решила, что у тебя любовник, – проворчал Герман, – любовник, которому ты покупаешь сорочки.

– Конечно, милый, – Эмма хихикнула, – и еще она подумала: либо ты меня придушишь, как Отелло, либо я кинусь под поезд, как Анна Каренина.

– По-твоему, такие куклы читают Шекспира и Толстого?

– Насчет чтения – не знаю, а в кинематограф точно ходит. Но, кажется, Толстой у нас запрещен.

На улице Герман спросил:

– Зачем ему сорочки?

– Интересный вопрос. – Эмма мягко повела плачами. – А зачем они тебе?

– Разве он вылезает когда-нибудь за калитку?

«Ага, все-таки интересуешься, – обрадовалась Эмма, – ладно, посмотрим, что будет дальше».

– Круглый год в пижаме и в этом своем дурацком колпаке, – продолжал Герман. – Ты хотя бы звезду спорола?

«Дальше все то же», – вздохнула про себя Эмма.

Дурацкий колпак, да еще старые письма от Мазура – вот все, чем интересовался Герман, когда заходила речь об отце. Колпак пугал его красной звездой, он требовал отпороть звезду, а письма сжечь, потому что Мазур еврей, да еще советский. Хранить в доме свидетельства такой дружбы опасно.

– Не нравится режим, уезжай, – говорил Герман, размахивая и шурша пакетами, пока шли к трамвайной остановке. – У нас, слава богу, не большевистский барак, границы открыты, скатертью дорога. А если уж остался, изволь держать себя в руках. Зачем устраивать эти идиотские демонстрации? Что и кому ты пытаешься доказать? Планк вытаскивал тебя всеми силами и даже перед СС за тебя поручился! Гейзенберг так же, как ты, едва не угодил в лапы гестапо. Ах ты боже мой! Какая гордая бескомпромиссность! Он бойкотирует режим, а мы все жалкие приспособленцы! Хочешь поиграть в благородство? Тогда признай, наконец, что ты давно выдохся как ученый и пытаешься прикрыть это жалким фрондерством.

– Ты правда считаешь, было бы лучше, если бы он уехал? – спросила Эмма.

– Во всяком случае, честнее.

– Разве он тебе чем-то мешает? Что ты никак не можешь успокоиться?

– Представь, не могу! Мой отец был выдающимся ученым. Распределения Брахта, приложения к квантовой механике и физике твердого тела, работы по оптике входят во все справочники и в университетские курсы. А теперь он превратился в нелепого чудака, в посмешище, обрек себя на бесславную одинокую старость. Зачем? Ради чего?

– Ну так пожалей его. Просто пожалей, и все. – Эмма вздохнула и подумала: «Бесполезно. Даже если мне когда-нибудь удастся их помирить, они опять поссорятся после первых нескольких фраз, которые скажут друг другу. Слишком далеко все это зашло».

– Собственных родителей не видела два года, а к нему мотаешься без конца, – мрачно заметил Герман.

– Очень они нуждаются в этом! – огрызнулась Эмма и добавила спокойней: – Главное, вовремя отправлять поздравительные открытки.

Родители Эммы жили в Мюнхене. Отец, преуспевающий адвокат, вступил в нацистскую партию задолго до ее прихода к власти. Гитлер нравился ему еще со времен мюнхенского путча. Папа был красавец, высокий, широкоплечий. Белокурые волосы давно поседели и поредели, голубые глаза выцвели, но в свои семьдесят три он все еще напоминал персонажа пропагандистского плаката. Чеканные черты, идеальный арийский череп. Маленькая пухленькая мама до старости умудрилась сохранить ямки на розовых щеках и кукольно-сладкое выражение лица. Папа и мама, забавная пара. Мужчина с агитплаката, женщина с конфетной коробки.

Эмма была четвертым, младшим ребенком, единственной девочкой. От отца ей достался высокий рост, от матери – пепельно-русые густые волосы, темные брови и ресницы. Чеканные отцовские черты лица удачно смягчили материнские пухлые губы и округлая форма больших серых глаз. Кроме внешнего сходства, детских обид и холодного чувства дочернего долга, с родителями ее ничего не связывало.

Старший брат, Эрих, стал юристом, как отец, сделал удачную карьеру в министерстве юстиции. Двое средних, близнецы Вилли и Фредди, пошли по военной линии. Все трое состояли в партии и разделяли взгляды отца. Настоящая немецкая женщина должна сидеть дома. Кухня, церковь, дети. Физика – еврейская наука. Их идеальные черепа были нашпигованы идеальной начинкой из расовой мистики, обывательских предрассудков, горячего патриотизма и ледяного прагматизма.

В юности, особенно после поступления в Берлинский университет, Эмма почти не могла с ними общаться, с трудом выдерживала папины нравоучения, мамин щебет и плоские шуточки братьев (главное орудие женщины – половник; от большой учености у дам вырастают усы). Когда вышла замуж, отношения с семейством слегка потеплели. Все были рады, что она хотя бы замужем и что избранник ее оказался чистокровным немцем, а не евреем (они почему-то считали, что в научной среде сплошные евреи).

С возрастом Эмма стала терпимей, спокойней, научилась изображать почтительную дочь и добрую сестру, но семейные встречи свела до минимума. Открытки братьям Эмма отправляла чаще, чем родителям, не забывала поздравлять с днем рожденья их жен и детей. Изредка приезжая в Мюнхен, навещала всех по очереди, мило болтала со снохами о нарядах и домашнем хозяйстве, племянникам и племянницам дарила игрушки. Жена Эриха, дородная златокудрая Гудрун, произвела на свет четырех мальчиков-погодков, и при каждой встрече не забывала спросить, внимательно заглядывая в глаза: «Милая, когда же, наконец, ты и твой профессор осчастливите нас маленьким племянником?» Эмма в ответ вежливо улыбалась, про себя посылая сноху к черту.

Родители и братья были для нее чужими, невозможно скучными людьми. Она стыдилась их. Зато с Вернером и Мартой сразу нашла общий язык, с ними она чувствовала себя легко и уютно, приходила к ним, как в родной дом. Иногда думала: «До чего же несправедливый расклад. Я была бы счастлива иметь таких родителей. Вернер, при всех его недостатках, умный и талантливый, за него не стыдно, с ним интересно. Герман совершенно этого не ценит. Вот достался бы ему мой папаша, что бы из него получилось? Самодовольный чинуша-карьерист вроде Эриха? Тупой солдафон, как Вилли и Фредди? Уж точно не ученый, не профессор экспериментальной физики. Физика – еврейская наука. При его слабом характере он бы против течения не поплыл, завяз бы намертво в мещанском болоте. Ученого из него сделал Вернер, хотя бы за это надо быть благодарным».

Эмма покосилась на мужа. Он молчал, ничего не ответил на ее реплику о поздравительных открытках. Прекрасно понимал, что такое ее семейка. Теперь ему стало неловко. Ляпнул сгоряча, и сам не рад.

– Собираешься отнести ему покупки прямо сейчас? – спросил он, когда подъехал трамвай.

Она собиралась завтра, но неожиданно для себя ответила:

– Да, милый, пожалуй, забегу ненадолго. – Она погладила Германа по щеке, заглянула в глаза: – Может, зайдем вместе?

Герман молча теребил уголок кашне. Эмма продолжила быстрым, ласковым шепотком:

– Пообедаем втроем, знаешь, эта полька чудесно готовит, лучше меня, честное слово. А в июне поедем в Баварию на озера втроем и забудем все плохое, как страшный сон, ну, подумай, разве это может продолжаться бесконечно? Сколько ему осталось, один Бог ведает, ты потом себе не простишь…

Трамвай прозвенел и уехал. От этого звона они оба как будто проснулись. Эмма замолчала, а Герман сказал:

– Нет, не могу.

Универсальный магазин находился в трех кварталах от дома старика, идти от остановки минут пять, не больше. Эмма взяла пакет с рубашками Вернера, поцеловала мужа в краешек сжатого рта.

– Пожалуйста, распакуй свой костюм и повесь пиджак на плечики, остальное разберу сама, когда вернусь.

Она шла быстро, не оборачиваясь, и думала: «Впервые он ответил «нет» не сразу, а после долгой паузы, значит, потихоньку оттаивает».

Восемнадцатого был выходной, мороз ослаб. Карл Рихардович вышел из дома в половине девятого утра, доехал на трамвае до площади Белорусского вокзала и пошел по Горького к центру. Странная это была улица. Всякий раз, проходя по ней, доктор вспоминал рассказ Ильи, как принималось решение о ее реконструкции.