Улицу Горького расширяли и выпрямляли по двум прямым линиям, которые прочертил на карте города красный карандаш Хозяина. По обеим сторонам должны были стоять здания одинаковой высоты, с фасадами в едином монументальном стиле. Все, что вылезало за красные линии, сносилось или передвигалось. Под фундаментами рыли котлованы, дома ставили на рельсы. Предупреждать жильцов запрещал специальный указ Моссовета. Дома со спящими людьми передвигали ночами. Малейшая ошибка в расчетах, любое неверное движение, случайная поломка какого-нибудь механизма – и спящие могли погибнуть под развалинами. Инженеры, техники, рабочие старались изо всех сил, и пока все шло нормально. Однако степень риска была уму непостижима.

Зимой работы замирали. На месте снесенных домов зияли прорехи. Уцелевшие, передвинутые, доведенные до положенного уровня монументальности фасады, выглядели розово-серыми декорациями среди заснеженных развалин.

Здание бывшего Театра Мейерхольда на углу Горького и Большой Садовой стояло в строительных лесах, затянутых гигантским изображением Сталина в полный рост. У его ног лежала Триумфальная площадь, запорошенная снегом, продуваемая с четырех сторон ветрами. Недавно тут был сквер. Деревья выкорчевали, землю залили асфальтом. Получился Триумфальный пустырь. Еще один пустырь белел на Пушкинской, на месте Страстного монастыря. Посредине на арматурных подпорках торчал здоровенный фанерный щит с намалеванным усатым лицом и надписью: «Слава великому вождю всех народов великому Сталину!»

«Навязчивый синдром, – думал доктор, – упорное механическое штампование самого себя. Москву он перекраивает в плацдарм для марширующих колонн. Гитлер одержим бредовой идеей, которая не ему первому пришла в голову. У Сталина вообще никаких идей нет, он одержим только Сталиным».

В витрине бывшего гастронома Елисеева висел рекламный щит. Осетр и поросенок с блаженным выражением морд обнимали банку майонеза.

«Наркомпищепром СССР. Главмаргарин. Соус майонез – прекрасная приправа ко всем холодным мясным и рыбным блюдам. Банки принимаются магазинами обратно», – мимоходом прочитал доктор.

Напротив здания Моссовета, передвинутого метров на пятьдесят, торчал обелиск, воздвигнутый после октября семнадцатого. Трехгранный острый штырь высотой с шестиэтажный дом. Прислонившись спиной к штырю, запрокинув голову и непристойно выпятив бедро, стояла гигантская статуя голой женщины. Чресла прикрыты символической медной тряпицей, рука поднята в нацистском приветствии. Скульптурная композиция называлась «памятник Свободе», изображалась на гербе Москвы под серпом и молотом. Илья рассказывал, что на этом месте прежде стоял очень красивый конный памятник какому-то царскому генералу[23].

Карл Рихардович замедлил шаг, разглядывая памятник Свободе, и вдруг услышал за спиной звучный женский голос:

– Товарищ Штерн!

Он вздрогнул. Люба Вареник в белом форменном тулупчике, в надвинутой до бровей ушанке смотрела на него снизу вверх и улыбалась во весь рот. Вместо одного переднего зуба торчал коричневый осколок. Это сильно портило улыбку.

«О боже!» – доктор вздохнул и спросил строгим учительским тоном:

– Курсант Вареник, вы как тут оказались?

– Наружку отрабатываем. – Люба шмыгнула покрасневшим носом. – Я за Владленом шла, потеряла его полчаса назад, нырнул в проходняк у Малой Бронной и растворился. Теперь уж ни за что не найду.

– На Горького, разумеется, не найдете. – Карл Рихардович задрал край рукавицы, взглянул на часы.

– Вы торопитесь? – Она взяла его под руку. – Можно, я с вами немного пройду?

– Нет.

– Ну чуть-чуть, пару минуток, раз уж так получилось… А вам Москва нравится?

– Очень красивый город, – механически ответил он по-немецки.

– Совершенно сказочный. – Люба тоже перешла на немецкий. – Я, как узнала, что в Москву поеду, целую программу составила: «Лебединое» в Большом посмотреть, в Третьяковку, в Пушкинский обязательно, потом на кораблике по Москве-реке поплавать, попасть в Парк культуры на настоящий карнавал, какие в кино показывают. И ничего этого не получается. В город нас вывозят только наружку отрабатывать. Что же тут увидишь?

– Фрейлейн, советую вам продолжить поиски Владлена, перейти на ту сторону и вернуться на Бронную. – Он мягко снял ее руку со своего локтя и добавил по-русски: – Люба, это не шутки. Я могу себе позволить прогулку в выходной, а для вас это прогул. Рискуете нарваться на неприятности, сами же знаете, одним «неудом» по наружному наблюдению отделаться не удастся.

– Так точно, товарищ Штерн. – Она вытянулась в струнку, козырнула и тут же уронила руку, опустила голову: – Я дура. Извините.

Доктор проводил ее взглядом, перевел дух, спустился в Столешников и пошел к Никольской.

Здание знаменитой аптеки Феррейна, серовато-кофейного цвета, с гигантскими окнами, колоннами и греческими статуями напоминало Карлу Рихардовичу старый Берлин. Внутри оказалось много народу, аптека была дежурной, работала по выходным. Старейший в Москве дворец фармацевтики. Зеркала в бронзовых рамах, мраморные колонны, готические шкафы и прилавки темного дерева, украшенные причудливой резьбой, сводчатый расписной потолок, китайские вазы, старинные кассовые аппараты. Люди в длинных очередях выглядели на этом фоне особенно убого. Серые платки, ушанки, тулупы, телогрейки, валенки.

Карл Рихардович выбрал очередь поближе к входной двери. Гонка закончилась, теперь спешить некуда.

Стартовым сигналом гонки стал ночной звонок. Номер, который назвал иностранец, расшифровывался просто: «А» – аптека, дата – восемнадцатое января, время – десять утра. Ну, а вопрос про дежурную аптеку ясно указывал на Феррейна.

Это был личный тайный канал спецреферента Крылова. Ни в ИНО НКВД, ни Разведупре Генштаба о нем не ведала ни одна живая душа. Священник итальянского посольства в Москве передавал через доктора Штерна сообщения от сотрудника пресс-центра МИДа Италии Джованни Касолли. Агентурная сеть в Германии не работала, и Джованни оставался единственным источником реальной информации изнутри рейха. Он не был завербованным агентом, не получал никакого вознаграждения.

Касолли часто бывал в Берлине, присутствовал на встречах и переговорах высшего уровня, имел свои связи в германском МИДа и доступ к секретным документам.

Между собой Илья и Карл Рихардович называли его Ося. Включая в сводки для Хозяина сведения, полученные от Оси, Илья ссылался на перехваты дипломатических отчетов и личной переписки сотрудников посольств. Он страшно рисковал, особенно сейчас, при Берия, но эти крохи реальной информации, поступающие непосредственно из рейха, придавали хотя бы какой-то смысл его работе.

Канал был надежный, но действовал редко, с перебоями. Последнее сообщение пришло в конце августа тридцать девятого. С начала войны – ни слова. Ночной звонок прозвучал долгожданной весточкой от Оси после пяти месяцев молчания.

В теплое время года доктор встречался с падре на Никитском бульваре. Зимой это было исключено. Пожилой итальянец морозов не переносил. Найти в Москве закрытое помещение, где можно встретиться, не привлекая внимания, и поговорить без посторонних ушей, да еще по-немецки, – задача сложная. Падре знал не больше десятка русских слов, ровно столько, чтобы назначить встречу по телефону и понять ответ. Ресторанов в Москве осталось мало, и каждый представлял собой ловушку, так же как и музеи. Их посещали иностранцы, залы были напичканы агентами НКВД. На свидание доктор мог прийти только в выходной день, поэтому кинотеатры тоже отпадали. В выходные большие очереди к кассам стояли на улице, неизвестно, на какие места достанутся билеты и достанутся ли вообще.

Доктор собирался передать падре послание для Оси. Над текстом он корпел до утра, переписывал раз десять. Получилось вот что:

«По нашим предположениям в рейхе развернулись масштабные работы, связанные с производством оружия на основе открытия расщепления ядра урана. Открытие было сделано в декабре 1938-го немецкими химиками Ганом и Штрассманом. Энергия распада урановых ядер в руках Гитлера может уничтожить Европу и всю планету. Из немецких научных журналов исчезли публикации на эту тему, единственное объяснение – секретность. Просим Вас при возможности проверить, верны ли наши предположения. Также просим выяснить все, что возможно, о немецком радиофизике ВЕРНЕРЕ БРАХТЕ.