Герман не услышал ее, помотал головой:

– Достаточно того, что он лишил меня матери.

– О боже, сколько можно? Пожалуйста, отпусти. Мне больно.

– Извини. – Он разжал пальцы. – Просто я вдруг поймал себя на том, что скучаю по тебе. Согласись, ведь это ненормально. Ты моя жена, мы вместе работаем, живем под одной крышей, но в последнее время почти не разговариваем. – Он опять чихнул, причем трижды.

– А ведь я предупреждала, тебе рано ходить без шарфа, ты так легко простужаешься, – строго сказала Эмма.

Он высморкался. Вид у него был совсем несчастный. Эмма подняла воротник его плаща, застегнула верхнюю пуговицу.

– Надеюсь, ты не помогаешь ему в этих его бредовых экспериментах? – мрачно спросил Герман.

«Вот оно что! – усмехнулась про себя Эмма. – Конечно, ты меня ревнуешь, но не к Вернеру и даже не к воображаемому любовнику. Что любовника нет, тебе отлично известно. Просто в глубине души ты понимаешь, что твой отец большой ученый, и занят он вовсе не ерундой, как принято думать. Боишься: а вдруг он преуспеет с моей помощью? Почему ты так этого боишься? Потому, что всю жизнь втайне соперничаешь с отцом, но упорно не желаешь себе в этом признаться. Как называется такой комплекс? Эдипов, что ли?»

Она пожала плечами, произнесла задумчиво:

– Я, конечно, жалею его, но в разумных пределах. При моих нагрузках в институте мне еще не хватало помогать ему в его детских забавах. Вот принести еду и обед приготовить – это совсем другое дело.

– Да, но ведь новая горничная… – Герман замолчал, скомкал в кулаке грязный платок.

Из-за поворота появился трамвай.

– Полька. – Эмма скривилась. – Грубая примитивная работа по дому, на большее они не способны.

– Ты говорила, она хорошо готовит, – внезапно выпалил Герман.

«Надо же, помнит, что я говорила, – изумилась Эмма, – ревность обостряет внимание и улучшает память».

– Иногда у нее неплохо получаются блюда польской кухни.

Но кулинарная тема Германа больше не интересовала.

– Учти, то, чем он занимается, не только глупо, но и опасно, сама не заметишь, как он втянет тебя.

– Милый, я пока еще не спятила, не волнуйся. – Эмма чмокнула его в колючую щеку. – Пожалуйста, как придешь, сразу надень шерстяные носки, обмотай горло шарфом и не забудь выпить зверобой. Чайничек на буфете. Я сделала крепкий отвар, разбавь кипятком на треть.

Она вскочила в трамвай в последнюю минуту, помахала Герману рукой. Он опять сморкался. Трамвай зазвенел и отчалил, сутулая фигура на опустевшей остановке, в шляпе, съехавшей на затылок, с платком, прижатым к лицу, скрылась из виду.

Карл Рихардович не мог уснуть. Из открытого окна веяло свежестью и прелью, воздух был сладкий, прохладный. В тишине тикал будильник. Фосфорные стрелки показывали двадцать минут первого. Он ворочался на скрипучей кровати. Глаза слипались, но сон пропал, губы шевелились, бормотали:

– На одной чаше весов гибель европейского континента. А на другой – что?

Наконец он резко сел, спустил ноги, нащупал тапочки. В доме напротив светилось несколько окон. Над крышей висел тонкий бледно-желтый месяц, похожий на обгрызенную лимонную корочку. Покачивалась крона невысокой липы. В шорохе голых веток почудился вздох и детский шепот: «Папа, тебе не спится».

– Да, сынок, – беззвучно ответил доктор, поеживаясь в тонкой пижаме у открытого окна.

«Вот с кем больше всего на свете мне хочется сейчас поговорить. С Максом. Поговорить или помолчать. Уткнуться носом в детскую макушку».

От Макса всегда пахло печеными яблоками и теплым молоком. Доктор зажмурился. Под стиснутыми веками возникло лицо младшего сына. Ясные карие глаза, белый выпуклый шрамик поперек левой брови. В пять лет Макс полез под скамейку в Тиргартене, достать закатившийся мяч, не рассчитал, врезался, рассек бровь. Рана получилась глубокая, пришлось зашивать. Волоски на этом месте так и не выросли.

После аварии от лиц Эльзы и Отто ничего не осталось, а лицо Макса почти не пострадало. Последняя вспышка перед инфарктом – этот шрамик, когда на опознании подняли простыню…

– Папа, не нужно.

В мягком порыве ветра доктор почувствовал едва уловимый запах печеных яблок и теплого молока.

– О чем ты, Макс?

– Не вспоминай плохое.

– Сынок, я стараюсь, но оно само вспоминается.

– Боль вцепилась и тянет из тебя силы. Нельзя ей позволять. Ты должен исправить ошибку, на это нужны силы.

Что-то скрипнуло. Доктор вздрогнул, включил торшер, увидел, что дверь в коридор приоткрыта и покачивается от сквозняка. Лицо Макса исчезло, шепот опять стал шорохом веток, но запах остался. Накинув халат, Карл Рихардович вышел в кухню, поставил чайник на огонь. Все равно уснуть уже не удастся.

На своем столике он увидел миску, в ней три сморщенных золотистых яблока с вырезанной кружком сердцевиной. Вера Игнатьевна вечером пекла антоновку в духовке, оставила ему угощение к завтраку. На плите, рядом с чайником, стоял ковшик с кипяченым молоком, еще теплый. Вот откуда взялся запах. Никаких галлюцинаций, шепот Макса просто озвучил его собственные мысли, а лицо всегда хранилось в памяти.

– Исправить ошибку, – пробормотал доктор, – вы спасете Германию, Адольф… Магическое заклинание превратило червяка в дракона. Да, но у меня под рукой не было волшебной палочки. Можно подумать, если бы я не произнес этих слов, он не стал бы тем, чем стал.

Доктор Штерн опять вернулся в ноябрь восемнадцатого, в прифронтовой лазарет в Посевалке. Увидел кафельные стены, стеклянные шкафы, прошел по коридору из ординаторской в палату, услышал истошные рыдания. Больной Гитлер изводил соседей своими воплями: «Я ничего не вижу, я ослеп!» Истерическая слепота. Глаза ефрейтора были в полном порядке. Увидев доктора, он скрючился, накрылся с головой одеялом и громко завыл.

Доктор не стал присаживаться на койку и беседовать с больным, а распорядился вколоть ему сульфонал. Адольф не подпускал сестру, фельдшер пришел на помощь, но не справился. Больной продолжал буянить, пришлось звать санитаров. Дело кончилось смирительной рубашкой.

При более внимательном обследовании доктор обнаружил симптомы Dementia paranoides. Медицинская комиссия подтвердила диагноз. Картина болезни была очевидна. Из лазарета Адольфа отправили в дом умалишенных.

Если больной Dementia paranoides находится вне стен лечебницы, он представляет опасность. Может убить кого-нибудь, а может вызвать индуцированное помешательство. Параноидальный бред заразен, вполне здоровые люди легко поддаются внушению. Чем примитивней бредовые идеи, тем быстрей распространяется психическая эпидемия. Безобидные обыватели, зараженные бредом тайного заговора, преследования и величия, превращаются в хладнокровных убийц.

Возможно, его бы выпустили через некоторое время. Больные Dementia paranoides способны сохранять внешнюю адекватность, умеют приспосабливаться, хитрить и скрывать свое состояние. Но такой анамнез все-таки не дал бы ему стать тем, чем он стал. Случай Гитлера не годился даже для научной статьи. Подобная симптоматика и содержание бреда давно описаны в учебниках психиатрии.

«Ошибку не исправишь. – Доктор налил чаю, вернулся со стаканом в комнату. – Но, может, все-таки остался маленький шанс не допустить худшего?»

В кресле, обложкой вверх, валялся открытый журнал «Успехи физических наук», номер за июль тридцать четвертого.

«УФН», по утверждению Васи, был самым авторитетным журналом. Вася подписался на него, каждый месяц получал свежий номер, а старые просматривал в библиотеке дома пионеров. Если попадалось что-то особенно интересное, отправлялся в магазин «Научно-техническая книга» на Самотеке, рылся в букинистическом отделе. Толстыми бумажными корешками «УФН» были уставлены две книжные полки в его комнате. Доктор в последнее время часто болтал с Васей о физике, листал журналы. Недавно наткнулся на подборку материалов международной конференции, проходившей в Ленинграде в мае тридцать четвертого, и одолжил у Васи номер.