Не вини себя из-за вашей глупой ссоры, все это мелочи. Марк наверняка давно забыл и скучает по тебе не меньше, чем ты по нему.

Можешь меня поздравить. Оказывается, я живучая, как бродячая кошка. Ладно, попробую изложить все по порядку.

Ты знаешь, Нильс давно звал меня к себе. В середине марта Отто[37] отправился в Кембридж, написал, что его студия в пансионе будет пустовать, и поскольку она оплачена до октября, с моей стороны очень глупо не приехать в Копенгаген хотя бы на неделю: «Дорогая тетя, тебе пора отдохнуть, сменить обстановку. Кислый Монстр (так он называет Сигбана) совершенно истрепал твои нервы».

Я планировала поехать в двадцатых числах, когда закончу работу, о которой тебе писала. Но очередная хамская выходка Сигбана стала последней каплей. Я высказала Кислому Монстру все, что о нем думаю, хлопнула дверью, собрала пожитки и отправилась в Копенгаген, твердо решив никогда не возвращаться в Стокгольм. Несмотря на отличное лабораторное оборудование, год в институте Сигбана оказался самым унизительным и бездарным в моей жизни.

В Копенгаген я приехала ранним вечером восьмого апреля и еще раз убедилась в том, что приняла правильное решение. Знаю, ты сейчас думаешь: ну вот, я в каждом письме уговаривал тебя послать Сигбана к черту и перебраться под теплое крылышко Нильса. Конечно, ты был прав, но только теоретически. Ты не учел такую мелочь, как война.

Помнишь тихий район возле института, парк, белые домики под красной черепицей? По сравнению с моей стокгольмской конурой студия Отто – настоящий дворец, с отдельной ванной комнатой и маленькой кухней. В голове сложился чудесный план. Немного передохну и возьмусь за работу. До возвращения Отто поживу в его дворце, никого не стесняя, за это время успею подобрать себе жилье, в идеале – такую же студию. Мысленно я уже обустраивала новую лабораторию.

Усталость, накопившаяся за этот ужасный год, разом навалилась, все звонки и встречи я отложила на завтра и уснула в девять вечера, совершенно спокойная и счастливая.

Разбудил меня тяжелый гул самолетов, голоса в коридоре. Ты уже догадался, что произошло. На рассвете девятого апреля немцы вошли в Копенгаген.

Эмма покачала головой. Все-таки Лиза Мейтнер уникальное существо. Сделать открытие мирового масштаба и подарить его Гану. Явиться в Копенгаген за несколько часов до того, как в него войдут германские войска, и спокойно заснуть в мечтах о лучшем будущем.

– Надо же быть такой невезучей растяпой, – пробормотала Эмма и перевернула страницу.

Глупая старая Лиза едва унесла ноги. Опять Нильсу пришлось устраивать мне побег. Я вернулась в Стокгольм, в свою отвратительную конуру, к отвратительному Сигбану. Надо отдать ему должное, он не слишком злорадствовал. Я еще раз убедилась, что каждая моя попытка хоть немного изменить свою жизнь к лучшему дает нулевой результат. Впрочем, хныкать не стоит. Спасибо, уцелела. Валяюсь простуженная, горло болит, нос заложен. Ночью не могла уснуть, теперь глаза слипаются. После копенгагенских приключений чувствую себя неприкаянной сиротой. Раньше оставалось утешение: если станет совсем скверно, в любой момент могу перебраться к Нильсу. Теперь путь закрыт.

Милый мой, ты пишешь, что запланировал поездку на конец мая. Раньше ты спрашивал разрешения и не обижался, когда я отвечала, что приезжать пока не нужно. Ты слишком хорошо меня знаешь, можешь правильно расшифровать мое «нет». Оно вовсе не означает, что я не хочу тебя видеть. За ним скрывается лишь одно: мне заранее грустно, что придется опять расставаться.

На этот раз ты просто поставил меня перед фактом. Так сильно соскучился, что забыл о нашем уговоре? Или игрушка уже готова? Но тогда ты бы не удержался, сразу написал мне.

Эмма тихо присвистнула. Вот это новость! Старик собрался в Стокгольм и ничего не сказал. Он, конечно, не обязан, но все-таки обидно. Или не был уверен? Ждал, что она ответит?

Если ты способен оторваться от работы на несколько дней, приезжай.

Напоследок хочу немного повеселить тебя.

Когда я проснулась и узнала, что наци заняли Копенгаген, первым делом схватилась за твое кольцо, вспомнила, как на прощанье ты надел его мне на палец и сказал, что оно сбережет меня от несчастья. В то ужасное утро я посмотрела на сверкающий камень и, как ребенок, как дикарь-язычник, поверила: пока кольцо со мной, я в безопасности. А ведь так и вышло.

Обнимаю и жду, мой дорогой.

Твоя Лиза.

Эмма аккуратно сложила письмо, убрала в конверт. Значит, вот кому досталось кольцо. Надел на палец на прощанье.

«Как ребенок, как дикарь-язычник, – повторила она про себя, – может, все эти суеверия не так уж глупы? Когда-то Вернер хотел надеть кольцо на палец Марты. Не налезло, а нести ювелиру ей было неохота. Но если бы Марта иначе относилась к драгоценностям, не отказалась от кольца, увеличила бы его и носила? Уберегло бы оно Марту от несчастья? И как, в таком случае, повернулась бы судьба Мейтнер?»

Эмма взглянула на свою руку, представила, как красиво мог бы сверкать старинный бриллиант на ее среднем пальце, вздохнула, убрала письмо в конверт и занялась формулами.

В Москву из «Заветов» вернулись в десять вечера, Маша нагулялась, надышалась и теперь едва ворочала языком, глаза у нее слипались. Забравшись под одеяло, мгновенно уснула.

Илья вытащил из кармана куртки сложенные вчетверо страницы с немецким машинописным текстом, отпечатанным через один интервал, ушел в ванную, прихватив большую медную пепельницу и спички. Запер дверь на задвижку, открыл форточку, включил воду, сел на бортик, пепельницу поставил на табуретку, скомкал бумагу, чиркнул спичкой и замер, глядя на огонек.

Вторую неделю он таскал с собой копию письма Мазура, перекладывал из кармана в карман, из пиджака в куртку и обратно. С Проскуровым они не виделись, оба будто нарочно оттягивали разговор. Иван наверняка тоже не расставался с листочками, исписанными лиловыми чернилами с двух сторон мелким почерком Мазура. Дома не оставишь, даже в самом укромном тайнике. Вот уж действительно бомба, пострашней любой антисталинской листовки.

Спичка догорела, обожгла пальцы. Илья подержал руку под холодной водой, умыл лицо.

В последнюю их встречу Проскуров ни словом не напомнил о своем намерении пойти к Хозяину с бомбовым докладом. Нервничал не только из-за письма. После четырех дней заседания еще острее чувствовал угрозу ареста и абсолютную, глухую безнадежность. Финская война для него больная тема. Трижды выезжал на фронт, видел заледеневшие трупы красноармейцев в летней форме, в драных ботинках. Хвастливый фарс, в который превратилось подведение итогов, здорово подкосил летчика. Он переживал так сильно, что даже говорить об этом не мог, не спросил, читал ли Илья стенограмму.

«Может, он вообще отказался от уранового тарана? – Илья тряхнул коробком, вытащил новую спичку. – Или решил дождаться результатов академической экспертизы? Долго придется ждать. Допустим, папа Иоффе снизойдет, отправит в Иркутск компетентную комиссию. Как они там проведут испытания? Полезут в тайгу за урановой смолкой? Но это можно сделать только в июне, когда сойдет снег и высохнет весенняя слякать».

Спички ломалась, крошились серные головки. Огонек вспыхнул после десятой попытки.

«Сколько осталось Ивану? Если Хозяин решил ликвидировать «слишком честную душу», будет действовать постепенно, медленно, в своей обычной манере, сначала снимет с должности, назначит на какую-нибудь другую, поиграет, как кошка с мышью».

Слабенькое пламя дрожало и металось от ветра из форточки, Илья прикрыл его ладонью. В глаза бросилась строчка: «Дорогой Вернер! Меня выпустили из тю…» Он вздрогнул от тихого стука.