Ей удалось вывернуться и резко ударить чеченца головой в челюсть. Он коротко застонал, сплюнул кровь и осколок зуба, и этой минутки Маше хватило, чтобы вмазать ему изо всех сил острой коленкой в пах. Он скорчился, руки его ослабли. Маша вырвалась и побежала.

Она мчалась по высокой траве, задыхаясь, слизывая с губ соленые грязные слезы, от которых песок скрипел на зубах. Новые замшевые босоножки отяжелели от ночной росы. Сердце колотилось у горла. Несколько раз она спотыкалась, чуть не падала, но неслась дальше, подгоняемая топотом, сопением, бранью чеченца.

– Стой, стой, сука! Я все равно убью тебя! Если ты не остановишься сама, я изрежу тебя на куски! Ты умрешь очень больно!

В школе Маша была чемпионкой среди старших классов в беге на короткую дистанцию. Но только на короткую – шестьдесят метров. Она бегала очень быстро, но и уставала быстро. Сейчас она чувствовала, как ноги становятся ватными, а в ушах нарастает тяжелый пульсирующий звон. От пота и соленых слез саднила маленькая царапина на шее, оставленная финкой Максуда. Это придало еще немного сил, но совсем немного. Споткнувшись о торчавшие из земли корни, Маша упала.

Подняться она уже не смогла. Чеченец навалился на нее всей тушей. Она впилась зубами в его потную волосатую руку. Ей даже удалось опять вывернуться, вскочить все-таки на ноги, но он тут же схватил ее за волосы, и она почувствовала у горла знакомый уже холодок лезвия.

– Вот и все, девочка, – прохрипел он, задыхаясь, – я обещал перерезать тебе горло, и я сделаю это. Жаль, что твой доктор не увидит, как ты умрешь. Но вы скоро встретитесь с ним в вашем христианском раю.

...Погоня за девчонкой вовсе не входила в планы Ахмеджанова. Ему надо было быстро уходить, прятаться, растворяться в ночной темноте, как он делал уже не раз. Но он не мог оставить ее жить. Он все понял: кассету взял доктор. А подкинула ее Иванову эта тощая девка, переодевшись и изменив внешность до неузнаваемости. Она учится в театральном училище и устроила весь этот спектакль. Его, Аслана Ахмеджанова, перехитрили, обвели вокруг пальца, а он поверил. Он позволил сделать из себя идиота и теперь не сможет спокойно дышать, если оставит в живых эту хитрую девку, соплячку, которая посмеялась над ним. Да, он очень спешит. Но нескольких минут на то, чтобы перерезать ей горло, не пожалеет.

– Господи, прости меня, – прошептала Маша, закрыв глаза. – Господи, помоги моим родителям!

Слезы высохли. Волной нестерпимой боли окатила вдруг Машу с головы до ног жалость к маме с папой, которые даже не смогут ее похоронить, они останутся одни на свете, они старенькие оба...

Ахмеджанов медлил вопреки всякому здравому смыслу. Из самых глубин его души поднялся древний охотничий инстинкт, даже не человеческий – звериный. Хищник, заполучивший добычу, иногда не сразу пожирает ее, а позволяет себе немного помедлить, поиграть, насладиться полной, бесповоротной властью над жертвой. Эта девка была его врагом не только по крови и вере, она унизила его как мужчину. Для него, мусульманина, было страшным оскорблением то, что женщина оказалась хитрей, сумела обмануть и переиграть.

Сейчас он полоснет по этому тонкому вздрагивающему горлу. Он сделает глубокий надрез, до кости, и горячая кровь хлынет пульсирующей широкой струей. Она умрет не сразу. Она успеет почувствовать липкий, ледяной смертный ужас. Этот ужас придаст ему сил, вольется в его душу сладким и целебным чувством победы. Ему надо много сил сейчас, очень много сил.

И вдруг что-то произошло. Рука с ножом, готовая сделать последнее движение, застыла. Чеченец окаменел. Маша услышала совсем рядом голос:

– Стоять! Руки за голову!

Как будто из-под земли перед ними выросли три силуэта. Три автоматных дула мгновенно уперлись в чеченца. Маша стала живым щитом.

– Я убью ее! – прохрипел Ахмеджанов. – Брось стволы! Я убью ее!

В зыбком лунном свете Маша заметила, что двое одеты в пятнистую камуфляжную форму, а один в штатском – темные джинсы и светлая рубашка. Она узнала в этом штатском полковника Константинова.

Константинов видел перед собой огромные темные провалы глаз на маленьком измазанном, почти детском лице. Голова девочки запрокинулась, у пульсирующего горла застыло широкое, чуть изогнутое лезвие. Оно прижалось к коже так плотно, что из-под него уже стекала маленькая темная капелька крови.

Повисла странная, какая-то пустая тишина. Казалось, даже время замерло. И вдруг в этой мертвой тишине нежно и пронзительно запел соловей. Чистые печальные звуки переливались в крошечном бездонном птичьем горле, долетали до побледневшей луны и гасли, словно тонули где-то в ковше Большой Медведицы...

Вадим почувствовал тошноту и ноющую тупую боль в затылке. С трудом разлепив тяжелые веки, он увидел, что уже светает. Сквозь звон в ушах прорвался странный ласковый звук, знакомый с детства и мучительно напоминающий что-то из детства. Такой же мокрый свежий рассвет, даже не рассвет, а самый конец ночи, когда познабливает слегка, глаза слипаются, а тело кажется легким, слабым, немного чужим. Высокие кружевные верхушки травы проступают сквозь мягкий, стелющийся к земле туман. «Это откуда-то совсем издалека, из детства, – подумал он, – соловей поет, поляна, редкий лесок».

– Соловей... – произнес он вслух, и от звука собственного голоса окончательно пришел в себя.

Голова гудела. Он не помнил, что произошло, не понимал, почему он здесь у камня один, почему тошнит и ноет затылок. Встав на ноги, он огляделся и тихо позвал:

– Машенька!

И тут ясно всплыло перед глазами застывшее в звериной гримасе лицо Ахмеджанова, оскаленные крупные белые зубы. Нахлынула жаркой волной смертельная ненависть к этому ощеренному лицу. Он вспомнил тяжелое сопение драки, даже запах лука и мяса изо рта чеченца. А вот что случилось потом, чем кончилась драка, он вспомнить не мог никак. Ноющая боль в голове, тошнота. «Сотрясение мозга, – понял он, – значит, мы дрались, Ахмеджанов вырубил меня. Где была Машенька? Что с ней? Может, она успела убежать?»

Соловей замолчал. Вдалеке послышались сухие хлопки выстрелов. На неверных, подкашивающихся ногах Вадим пошел на звуки стрельбы. С каждым шагом силы возвращались. Он глубоко вдыхал влажный чистый воздух, чувствовал, как расправляются легкие, успокаивается дикое сердцебиение, кровь начинает циркулировать равномерно по всему телу. Он прибавил шагу. Стрельба не прекращалась. Застрекотал автомат.

– Стой! Кто идет? – услышал Вадим и с облегчением отметил, что это сказано на чистом русском языке.

Через секунду перед ним возникли две фигуры в камуфляже. Приглядевшись внимательней, спецназовцы опустили автоматы.

Спасти девочку могло только чудо. Полковник знал: стоит кому-нибудь шевельнуться, Ахмеджанов отреагирует мгновенно, и лезвие полоснет по горлу.

– Глеб Евгеньевич, что делать? Уйдет! – отчаянно, одними губами прошептал старлей Коля Клементьев.

Ахмеджанов между тем сделал осторожный шаг к зарослям ежевики, держа перед собой Машу, и опять прохрипел:

– Стоять! Я убью ее! Не двигаться никому!

И тут раздался тихий, спокойный голос Маши.

– Скорость, – произнесла она.

От неожиданности Ахмеджанов замер. Он перестал воспринимать ее как нечто живое, способное произнести слово. Она была для него уже мертва.

– Товарищ полковник, у нее крыша, что ли, поехала? – растерянно спросил младший лейтенант Игорь Захарченко, стоявший справа от Константинова.

– Фильм «Скорость», – умоляюще говорила Маша, – ну вспоминайте, пожалуйста, вспоминайте!

Константинову на секунду показалось, что девочка действительно бредит. В такой ситуации и здоровый мужик может свихнуться.

– Что ты бормочешь, сука? – спросил Ахмеджанов, сделав еще один шаг назад, к кустам.

– Первые кадры. Самое начало. Еще до автобуса. Викторина. – Маша говорила быстро, голос ее становился все уверенней.