– Ужас, краше в гроб кладут.

Процесс длился неделю, но, казалось, прошла вечность. Наконец на стол легли стенограммы последнего дня. Радек в своей заключительной речи обратился с грозным предупреждением ко всем оставшимся на свободе «троцкистам, полутроцкистам, четвертьтроцкистам, троцкистам на одну восьмую, всем, кто помогал нам, не зная о террористической организации, кто симпатизировал нам из-за либерализма, из-за фронды партии, всем этим элементам перед лицом суда и перед фактом расплаты мы говорим: кто имеет малейшую трещину по отношению к партии, пусть знает: завтра он станет диверсантом и предателем, если эта трещина не будет старательно заделана откровенностью до конца перед партией».

Тринадцать из семнадцати подсудимых были приговорены к высшей мере наказания. Их расстреляли сразу, той же ночью. Четверо, включая Радека, отделались длительными тюремными сроками. «Правда» публиковала обращения трудящихся, с требованием скорее разоблачить и покарать очередную вражескую банду во главе с Бухариным и Рыковым.

На следующий день после окончания процесса на Красной площади собралось на митинг более двухсот тысяч трудящихся. Был тридцатиградусный мороз. Продрогшие москвичи держали на палках портреты Сталина, Ежова, Молотова, Кагановича, Ворошилова, несколько часов подряд изо всех сил ужасались мерзости злобных злодеев, восторгались справедливостью советского суда, ликовали по поводу смертных приговоров и клялись в вечной, бесконечной, океански гигантской любви любимому вождю, великому, лучезарному Сталину. К собравшимся обратился сорокадвухлетний секретарь Московского комитета партии Никита Хрущев.

– Подымая руку против товарища Сталина, они подымали ее против всего лучшего, что имеет человечество, потому что Сталин – это надежда! Сталин – это наше знамя! Сталин – это наша воля! Сталин – это наша победа!

В воскресенье поздно вечером Габи вернулась в Берлин, в аэропорту взяла такси. Когда вошла в подъезд, консьерж передал ей пакет из секретариата Макса Амана, руководителя Имперской палаты прессы. Внутри было официальное письмо, подписанное лично Аманном. В письме сообщалось, что она включена в состав делегации, которая отправляется в Париж на пресс-конференцию, посвященную подготовке к Всемирной выставке. В понедельник ей надлежит явиться в палату к десяти утра.

«Ну что еще тебе нужно, красотка Дильс? – ехидно спросила маленькая Габи. – Только вернулась из Цюриха и сразу отправишься в Париж, купишь себе там гору нарядов, посетишь пару-тройку банкетов и вечеринок. Чем ты недовольна? Фюрер дал тебе все, а ты платишь ему черной неблагодарностью, шпионишь на красных, родину предаешь».

«А все-таки не мешало бы выяснить, кто следил за мной в Цюрихе и куда делся Бруно?» – думала Габриэль, засыпая в обнимку с плюшевым зайцем.

Утром она поехала на своем «порше» в палату прессы, слушать напутствия Геббельса. Большой пустой чемодан все еще лежал в багажнике.

До открытия Всемирной выставки осталось три месяца, но предвкушение очередного триумфа на мировом уровне заранее возбуждало темпераментного карлика. Вместо того чтобы давать конкретные цензурные указания, Геббельс произносил митинговую речь:

– Национал-социализм не может ограничиваться пустыми словами, его нужно создавать руками и сердцем. Предстоящая Всемирная выставка должна открыть глаза всему миру на величие нового немецкого искусства, грандиозность научно-технических достижений.

Журналисты писали в блокнотах. Габи с видом глубокой сосредоточенности грызла колпачок авторучки.

– Наступит день, когда никому уже не придется говорить о национал-социализме, потому что он станет воздухом, которым мы дышим, – кричал Геббельс, брызгал слюной и таращил глаза.

Рядом с Габи сидела незнакомая молоденькая толстушка. Прямые светло-русые волосы падали на лицо, виднелся только нос, украшенный круглыми очками в тонкой золотой оправе. Пухлые пальцы с обгрызенными ногтями сжимали дорогую самописку. Габи заглянула в блокнот и увидела, как золотое перо выводит: «…станет воздухом, которым мы дышим…».

Толстушка конспектировала речь, посапывала от усердия, исписала своим аккуратным детским почерком полдюжины страниц.

Геббельс говорил часа два. Рекорд краткости. Когда толстушка встала, ее сумка свалилась на пол, наклонившись, она уронила очки и чуть не расплакалась. Габи подняла очки, помогла ей все собрать. Толстушка поблагодарила и представилась.

Ее звали Стефани Хенкель, ей было двадцать два года, она всего неделю работала корреспондентом в «Берлинер Тагеблатт», впервые попала на инструктаж Геббельса, впервые летела в командировку.

– А я вас узнала, я вообще-то не читаю дамские журналы, но вы хорошо пишете, – заявила она, пожимая Габи руку.

«Хенкель… Хенкель… шампанское… Ну конечно, как же я сразу не догадалась», – думала Габи, поглядывая на круглую раскрасневшуюся физиономию.

Перед отлетом она пообедала с Франсом и узнала, что Стефани Хенкель – родная племянница Аннелиз фон Риббентроп.

Фамилия Риббентроп окончательно вернула Габи к реальности. Внутри что-то щелкнуло, включился охотничий инстинкт. Она отчетливо вспомнила слова Бруно, сказанные во время их последней встречи:

«Было бы отлично, если бы тебе удалось как-нибудь познакомиться с Аннелиз Риббентроп. Вокруг этой дамы варится тайная внешняя политика рейха».

Габи стала слушать болтовню Франса очень внимательно.

Между супом и десертом Франс рассказал, что Риббентроп выскочка, ничтожество, женился на деньгах. Гитлер недавно назначил его послом в Лондон. Риббентроп человек глупый, всем заправляет его жена Аннелиз, урожденная Хенкель, из семьи владельцев крупнейшей в Европе фирмы дорогих вин и шампанского.

– Настоящий посол она. Она голова, которая думает и принимает решения, он задница, которая протирает штаны на приемах и банкетах. Любое действие Риббентропа, не согласованное с супругой, становится фарсом. На церемонии вручения верительных грамот королю Георгу Шестому он, как положено по этикету, трижды поклонился, а потом вскинул руку и заорал «Хайль!».

Габи слышала об этом скандале. С именем Риббентропа был связан еще один конфуз. Его дочь попала в автомобильную аварию в Амстердаме, ее оперировал известный хирург-еврей, спас ей жизнь и здоровье. По этому поводу Геббельс издал специальный циркуляр для прессы, запрещающий упоминать факт аварии в любом контексте.

– Вряд ли они засидятся в Лондоне на посольской должности, – продолжал Франс. – Мадам слишком амбициозна, вот увидишь, она поднимет своего дурака-мужа до уровня министра иностранных дел, тем более что старик фон Нейрат в последнее время сильно раздражает фюрера.

Габи нежно простилась с Франсом. В самолете она села рядом со Стефани Хенкель.

– Я так люблю летать, гораздо больше, чем писать очерки и брать интервью, – призналась Стефани, – хотя ни одного очерка я еще не написала и ни одного интервью не взяла.

– Научитесь. Для очерка главное – легкий язык и немного юмора. А когда берешь интервью, надо внимательно слушать и нагло льстить собеседнику.

– Боюсь, у меня не получится льстить, совсем не умею врать, говорю, что думаю, это многим не нравится. Вообще я плохо схожусь с людьми. Тетя Аннелиз пристроила меня в «Тагеблатт», чтобы я научилась непринужденно общаться. Мама считает, что я не умею одеваться и мне нужно похудеть. Я ничего не понимаю в диетах, нарядах, косметике. Кузина Беттина посоветовала срочно слетать в Париж.

Впереди сидели два министерских чиновника. Сквозь щебет Стефани доносились обрывки их разговора.

– …если он продолжит в том же духе, лет через пять население исчезнет, огромная территория освободится сама собой…

– …от сумасшедшего можно ждать чего угодно…

– …пляска живых мертвецов…

Габи ерзала в своем кресле, прислушивалась, но это было трудно, Стефани щебетала у ее уха.