— Ну, Гейни, ты не жалеешь, что пошел в гости к моему старому доброму учителю? — спросил Штраус, когда они сели в машину.

— Отто, ты гений, — тихо ответил Гиммлер и зевнул. Он не спал третью ночь подряд. Даже для него это было слишком.

В начале февраля 1943 года стало известно, что в Мюнхенском университете существует тайная организация «Белая роза». В нее входят студенты и преподаватели. Она возникла давно, но гестапо ничего не знало о «Белой розе» до тех пор, пока в Мюнхене не появились надписи на стенах домов «Долой Гитлера!», а в университетских аудиториях — листовки с призывами к восстанию против режима.

Расследование началось бестолково. Сразу схватили двух студентов, брата и сестру, по доносу соседей, которые видели, как они бросали листовки из окна. Но дурак Кальтенбруннер все испортил. Студентов насмерть замучили пытками так быстро, что они не успели рассказать ничего интересного. Расследование затопталось на месте.

— Ты же там учился, Отто! — сказал Гиммлер. — Ты помнишь преподавателей, ты всегда отлично разбирался в людях. Подумай, кто там у них может быть главным?

Штраус подумал и пригласил Гиммлера на день рождения к своему любимому учителю профессору Эрвину Лаху. Это был хороший повод испытать сыворотку правды в новых, не лабораторных условиях.

— Отто, — задумчиво произнес Гиммлер и подергал себя за ухо, — а что, если из жидкости сделать газ и распылить сразу на большое количество людей?

— Я работаю над этим, — скромно улыбнулся Штраус и вдруг вздрогнул, болезненно сморщился.

У тебя ничего не получится. Ты бездарен. Ты мертвец.

На этот раз голос в его голове прозвучал так громко и отчетливо, что ему показалось — Гиммлер услышал его. Но нет. Если бы он услышал, как кто-то в голове у его друга говорит по-русски, странным голосом, то ли детским, то ли женским, наверное, это вывело бы рейхсфюрера из состояния глубокой спокойной задумчивости.

— Который час. Отто? — спросил Гейни и широко зевнул. — У меня, кажется, встали часы.

— Двенадцать сорок, — ответил Штраус наугад, даже не взглянув на свои часы, поскольку знал, что они тоже стоят. Но он всегда очень точно чувствовал время.

Озноб все не проходил. Василиса никак не могла согреться и дрожала. Фотограф смотрел на нее с любопытством.

— Ну, чего, правда, что ли, говорить не можешь, или придуриваешься? А? — спросил он шепотом и подмигнул. От него пахло табаком и мятной жвачкой. Он целую минуту стоял, отклячив зад, в какой-то бойцовско-обезьяньей позе, молча, внимательно вглядывался ей в глаза. Наконец распрямился и чуть слышно произнес:

— Вот и правильно. Молчи. Здоровее будешь, — он ткнул пальцем Василисе в лоб, на губах его лопнул упругий резкий звук: «Пах!».

На пороге он оглянулся, издал неожиданно высокий, почти девичий смешок и произнес:

— Шутка!

— Очень приятная была журналистка, — сказал дед и присел на диван, — представляешь, как удачно получилось, у нее есть знакомая медсестра, она сегодня к нам зайдет вечером. Поможет тебе вымыться, перебинтует тебя. Может, и горлышко твое посмотрит, посоветует что-нибудь. Как ты сама чувствуешь, лучше тебе?

Василиса кивнула. Дед говорил еще что-то. За стеной в соседней квартире включили телевизор, заиграла музыка, забормотал невнятный рекламный голос. Во дворе, под окнами, проехала машина, погудела кому-то. Заплакал младенец. Хлопнула железная дверь подъезда.

Эти реальные звуки то нарастали, то терялись в шуме дождя, который все не кончался в Мюнхене мартовской ночью сорок третьего года.

Рев моторов, вой сирены спустил Саню и Машу на землю. У обоих кружились головы, словно только что остановилась космическая карусель, на которой они неслись неизвестно как долго, пять минут, час или тысячу лет. Он поймал ее ладонь, почувствовал губами, как быстро, упруго бьется пульс на запястье, увидел совсем близко ее глаза, глубокие сумрачно-синие. Он смотрел Маше в глаза, сквозь темные ресницы, как будто лежал на земле и смотрел в небо сквозь ветки деревьев. Земля была теплой. Воздух пронизан солнцем, миллионы невесомых тонн тишины и солнечного света. Не было рядом страшного пожарища с останками людей, не приближался пронзительный вой сирен, мир вокруг казался живым, спокойным и невредимым.

— Все, Саня, все. — Маша в последний раз быстро прикоснулась губами к его губам.

— Я не могу. — прошептал он, — не могу без тебя. Когда все кончится сегодня, ты приедешь ко мне?

— Ты же говорил, у тебя штробилки.

— Ну и что? Я их всех убью, и будет тихо.

— У меня тихо. Никаких штробилок, никого не надо убивать — Маша поправила ему ворот рубашки, провела легкой ладонью по волосам.

— Ты хочешь, чтобы я приехал к тебе? Ты правда этого хочешь? — спросил Саня.

Она засмеялась

— Нет, неправда. Я притворяюсь.

Он закрыл глаза и помотал головой.

— Не смейся! Скажи: да, хочу. Я два года из-за тебя жил, как в тумане. Ты ни телефона, ни адреса не оставила, могла бы позвонить.

— Здравствуйте, Саня. Как у вас дела? Спасибо, Маша, у меня все нормально. А у вас? Спасибо, Саня, и у меня нормально. Мы бы молчали и дышали в трубки, а потом я бы плакала в подушку. Зачем?

Он закрыл ей рот губами, почувствовал твердый холодок ее зубов и прошептал почти беззвучно, на одном дыхании:

— Никому не отдам.

Четыре машины: «Волга» со спецсигналом, милицейский «Мерседес», фургон «скорой» и пожарный фургон приближались очень быстро. Синий «Опель» Арсеньева, припаркованный на обочине, был им отлично виден.

Когда заскрипели тормоза и эскорт остановился, они оба были в полном порядке. Маша даже успела причесаться, напудриться и подкрасить губы.

— А сигналку зачем включили? — спросил Арсеньев, поздоровавшись с Зюзей. — Дорога пустая, никого нет.

— Затем! — ответила Лиховцева и многозначительно взглянула сначала на него, потом на Машу. — Вы, как я понимаю, та самая Мери Григ? Очень приятно. Лиховцева Зинаида Ивановна, старший следователь прокуратуры.

Хмурясь, не отвечая на Машину улыбку, Зюзя крепко, по-мужски, пожала ей руку.

Дальше первым по старой бетонке поехал Санин «Опель». В него пересела Лиховцева. Маша устроилась на заднем сиденье. Саня видел в зеркале то ее глаза, то губы. «Опель» трясло. По ветровому стеклу скользили матовые солнечные блики. Пахло Зюзиными сладкими духами с примесью ванили. Каждый раз, когда он встречался с Машей взглядами в зеркале, у него дух захватывало, сердце раздувалось до размеров футбольного мяча и тут же сжималось, становилось меньше булавочной головки. В голове выстраивались немыслимые планы, как сделать, чтобы она никуда не улетала. Идеи, одна другой безумней, громоздились, как камни. Он строил воображаемые стены, за которыми можно было бы спрятаться им с Машей от всего мира, чтобы все от них отстали, не трогали, дали побыть вдвоем. Но стены рушились. Руки у Сани дрожали так сильно, что было трудно вести машину. Он был благодарен Лиховцевой за то, что она молчит. А молчала она довольно долго, первые десять минут пути, и сидела надутая, мрачная. Он решил, это потому, что она все про них поняла и сейчас произносит строгие внутренние монологи: как не стыдно! Нашли время и место! Если бы не было рядом Маши, она наверняка бы высказала Арсеньеву все вслух, не стесняясь в выражениях.

— Булька повесился, — внезапно сказала Зюзя тусклым голосом, подпрыгнув на очередной колдобине.

— Что? — тупо переспросил Саня.

— Что слышал!

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Как? Он же в общей камере сидел!

— Ну что ты мне идиотские вопросы задаешь?! — закричала Зюзя и тут же охнула от очередного прыжка, — Господи, ну и дорога! Только не вздумай сейчас рассуждать о том, что ему помогли.

— Не буду, — пообещал Саня, — не буду рассуждать, Зинаида Ивановна, но ему, скорее всего, помогли. Во всяком случае, не помешали.