Кумарин и Григорьев перелезли через пологий зыбучий холм, отошли от остальных метров на двадцать.

— Правда, если договор будет подписан, они взбесятся и пустят в Москву танки, им терять нечего, — задумчиво произнес Кумарин, поливая песок звонкой струйкой, — а, как вы думаете?

— Вот тут они себя и прикончат, — ответил Григорьев, пуская свою струйку значительно выше и дальше.

— Почему? — недоверчиво нахмурился Кумарин и стал застегивать ширинку. — Танки-то пока у них, армия их, это главное.

— Главное не это, — покачал головой Григорьев и поморщился, пытаясь справиться с застрявшей молнией, — главное — умение драться и рисковать. А они воспитаны в страхе, они умеют интриговать, строить козни, льстить, лгать, добивать лежачего. Для открытой драки они слишком изнежены и трусливы. Если они решатся на серьезную заваруху с танками, то сами же первые испугаются до смерти, — Григорьев застегнул, наконец, штаны и посмотрел в черное небо, усыпанное гигантскими выпуклыми звездами. — Да, все забываю спросить, что у вас с лицом?

— Ссадина, — объяснил Кумарин. — Нырял без маски, ободрался о кораллы. Доктор в отеле замазал какой-то лиловой гадостью. Получилось очень похоже на родимое пятно. Отличная “особая примета”, сразу бросается в глаза. Ваша дочь, например, запомнит меня как польского профессора с большим родимым пятном на скуле. Если вообще запомнит.

— Папа, ты где? — донесся тревожный крик Маши. — С тобой все в порядке?

— Да, дорогая, сейчас иду!

— Красивая у вас выросла девочка, — заметил Кумарин чуть слышно, по-русски.

— Никогда ее не трогайте, — ответил Григорьев еще тише, тоже по-русски.

— Не буду, — Кумарин улыбнулся, сверкнув в темноте зубами, — даю вам честное слово, не буду.

Через пять минут они расселись по джипам и расстались еще на семь лет.

31 июля 1991 года президент США Джордж Буш и президент СССР Михаил Горбачев подписали Договор о сокращении стратегических вооружений, согласно которому в обеих странах арсеналы ракет большой дальности должны были уменьшиться на одну треть.

19 августа 1991 года произошел знаменитый августовский путч. В Москву вошли танки. У главы путчистов тряслись руки, когда он произносил свою эпохальную речь перед телекамерами. Через два дня все было кончено. Остались только кадры хроники, разговоры, анекдоты, воспоминания, в основном приятные, поскольку с 19 по 22 августа в Москве было интересно, как никогда.

Один путчист повесился, другой застрелился, остальные затихли в ужасе, но потом успокоились, встряхнулись и стали жить дальше.

В течение следующих семи лет Григорьев и Кумарин общались исключительно через связников, обменивались информацией по своим тайным наработанным каналам.

Встреча произошла в сентябре 1998-го. Она была короче и прозаичнее предыдущей. В Нью-Йорке стояла страшная жара. Андрей Евгеньевич отправился на неделю отдохнуть на Гавайи, на этот раз один, без Маши. Кумарин просто однажды оказался в соседнем шезлонге на пляже.

Их разговор длился не более десяти минут и касался последствий августовского экономического кризиса.

Григорьев назвал Кумарину имена нескольких крупных чиновников, которые, по его сведениям, успели перекачать крупные суммы на свои счета в американские банки. Он знал это потому, что каждого чиновника фиксировало ЦРУ, и Макмерфи, составляя справки для своего руководства, иногда консультировался с Григорьевым, уточнял детали биографий, просил дополнить психологические портреты, начертить схему прошлых номенклатурных связей, дать прогноз возможных будущих взлетов и падений этих людей.

— Да, а как поживает ваша дочь? — спросил на прощание Кумарин.

— Спасибо, отлично, — натянуто улыбнулся Григорьев.

На сем они расстались. Дальше опять были связники, и вот теперь Проспект парк, лужайка, скамейка и паника в глазах Кумарина.

В половине первого ночи Рязанцев отпустил, наконец, своих гостей, но не потому, что пожалел их, а просто сам устал и не мог больше говорить из-за зевоты, сводившей челюсти.

— Я разбужу шофера, он отвезет вас домой, — любезно предложил он Маше, — а если хотите, можете остаться здесь. На третьем этаже полно свободных комнат. Я разбужу Светку, она вам даст чистое белье и все, что нужно.

— Не надо никого будить, я на машине, — сказал Арсеньев.

— Да, спасибо, лучше меня Александр Юрьевич отвезет, — поспешно заявила Маша.

Рязанцев проводил их до ворот, поеживаясь от влажного ветра, попросил отправиться в больницу прямо завтра утром и обещал позвонить, предупредить врача.

Маша забралась на заднее сидение, сразу скинула туфли, потянулась и произнесла сквозь зевоту:

— Мне казалось, мы просидим у него до утра.

— Вы можете поспать, — Арсеньев выдвинул сиденье, опустил спинку.

— Правда, я подремлю немножко, если не возражаете.

— Спите на здоровье. Только скажите, куда ехать.

Маша назвала адрес и, помолчав, спросила:

— А вы в машине курите?

— Вообще-то да.

— Конечно, это же ваша машина.

— Да уж ладно, я потерплю.

— Ненавижу табачный дым. Но если очень сильно захочется, можете открыть окно. Я тоже потерплю.

— Не буду, не буду я курить, спите спокойно, — принужденно засмеялся Арсеньев.

— Спасибо, — Маша потянулась и зевнула, — это очень любезно с вашей стороны. Я особенно ненавижу спать в дыму.

Они оба замолчали, и пока ехали до ворот закрытого поселка, не произнесли ни слова. Арсеньев старался не смотреть в зеркало, чтобы не встретиться глазами с Машей. В салоне было темно, он чувствовал ее запах, свежий и легкий, слышал, как она там возится, устраиваясь поудобней, и у него горели уши. Ему хотелось, чтобы она поскорей заговорила. Сам он первым почему-то не мог заговорить, слова вылетели из головы. Молчание с ней наедине в темной машине было каким-то странным, от него пересыхало во рту и сердце билось чуть быстрей.

Но она так и не заговорила. Она уснула. Саня сначала просто не увидел ее в зеркале, а потом, обернувшись, обнаружил, что она улеглась на сиденье, поджала коленки, положила руки под щеку и свернулась калачиком.

Саня перевел дыхание, он боялся, что не выдержит и ляпнет какую-нибудь глупость, отвесит пошлейший пудовый комплимент или спросит, с кем она беседовала по телефону, — а собственно, почему это должно его интересовать? Какое ему дело?

Он съехал на обочину, вышел, достал из багажника плед и маленькую подушку, которые всегда возил с собой на всякий случай. Когда он накрыл Машу и осторожно подсунул ей подушку под голову, она не проснулась, только пробормотала чуть слышно: “Thank you very much!"

Арсеньев поправил одеяло и, распрямившись, больно стукнулся затылком о раму дверцы, но даже не охнул, наоборот, повторил про себя ее слова: “Thank you very much!” Боль привела его в чувство. Мгновение назад он чуть не поцеловал ее, спящую. Аккуратно прикрыв дверцу, он постоял у машины, выкурил сигарету, успокоился.

Прямо перед ним был указатель поворота на Волоколамку. Оттуда рукой подать до Лыковской улицы, до рекламного щита, под которым стояли две бесхозные несчастные проститутки.

В кармане у него лежал конверт с фотографиями одной из них, в красном трикотажном платье, с длинными обесцвеченными патлами. Той, которую подобрал “Фольксваген-гольф”. Потом ее выловили из озера Бездонка.

Фотографии были очень четкие, качественные, цветные. Все видно — накрашенные губы, царапины на ноздрях, следы от пластыря. Гера Масюнин снимал лицо целиком и отдельные детали с небольшим увеличением.

Конечно, это другой округ, это совсем другая история, и никакого отношения к убийству Бриттена и Кравцовой несчастная проститутка не имеет, но для того чтобы окончательно убедиться, чтобы потом не кусать локти, как это получилось с пистолетом “ИЖ-77”, лучше все-таки попытаться хоть немного прояснить картину.

Если бы сейчас у Сани в машине не спала Маша, он непременно сделал бы небольшой крюк, посмотрел, стоит ли на прежнем месте подруга утонувшей проститутки.