В 1936-м начался второй акт, открытый процесс над Каменевым и Зиновьевым. Сейчас, в январе 1937-го, всего через несколько суток начнется третий акт. Потом четвертый, пятый, и сколько их будет еще, неизвестно. Действо продлится долго, может быть, вечно. Люди, даже совсем взрослые, охотно верят простеньким сказкам о борьбе светлых и темных сил. Никому не хочется, чтобы идеальный герой оказался наглым самозванцем, а сотни тысяч врагов – невинными жертвами. Ведь тогда все окажутся в дураках. Это обидно и для взрослых людей очень унизительно.

Сосо твердо следовал законам жанра, не заботился о правдоподобии, и ему удалось растворить в своей сказке всю реальность без остатка.

Адольф суетился, метался между сказкой и реальностью, фиглярствовал, пытался доказать, что он идеальный герой. По законам жанра ничего не надо доказывать. Все обязаны верить, кто не верит, тот враг.

«Майн кампф», речи с жестами и гримасами – дешевка, бабье кокетство. Идеальный герой так себя не ведет. «Ночь длинных ножей» – одноактный фарс, который к тому же придумал не сам Гитлер, а Геринг и Гиммлер. Примитивно. Неинтересно. Гитлер вообще вел себя как слабак и трус. Не трогал своих зазнавшихся генералов, позволял им болтать что угодно, позволял спорить с собой.

И все-таки Адольф был единственным в мире человеком, которого уголовник Сосо уважал и считал равным себе, великому.

«Если эти двое великих договорятся, они уничтожат половину человечества, а выживших превратят в неодушевленные автоматы, – думал Илья. – Потом, конечно, перегрызут друг другу глотки. Но людей уже не останется, только персонажи. Если не договорятся, будет война. Гитлер нападет первым, ему нужны восточные территории. Война – его стихия, главный смысл жизни. Он прошел Первую мировую, храбро воевал. А Джугашвили в Первую мировую отсиживался в ссылке, в Гражданскую на фронт не совался, прятался в тыловых штабах. Сосо панически боится войны. Война – это реальность, а Сосо может оставаться идеальным героем только внутри придуманной им сказки. Он боится, что Адольф нападет, и делает все, чтобы это произошло. Двурушничает, тянет к нему обе руки. Вот тут он уязвим. Он легко манипулирует теми, кто дышит воздухом его сказки. Но за пределами сказки он все тот же уголовник Сосо. Не умеет общаться на равных, не понимает, что в его заигрываниях Гитлер видит проявления страха и слабости расово неполноценного жгучего брюнета.»

Илья вернулся к готовой сводке, аккуратно извлек одну страницу, там оставалось немного свободного места, расчехлил пишущую машинку и впечатал абзац из последнего донесения швейцарского резидента Флюгера, датированного ноябрем 1936-го.

С января 1935-го доктор Штерн жил в Москве, ему дали комнату в квартире на Мещанской улице. По московским меркам это было шикарное жилье, так называемая профессорская коммуналка. Ванная с газовой горелкой, кухня, кладовка. Соседи – только одна семья, интеллигентная, тихая. Акимов Петр Николаевич, инженер-авиаконструктор, высокий, худощавый мужчина, ровесник Карла, выглядел лет на двадцать моложе его. Волосы, густые и жесткие, совершенно седые, были подстрижены коротким бобриком. Узкое смуглое лицо с большим гладким лбом сразу понравилось Карлу. У Акимова были ясные голубые глаза, широкие, черные с проседью брови. Улыбку портили стальные зубы, но скоро Карл привык к таким советским улыбкам. В стране победившего социализма здоровые белые зубы были редкостью. Плохая еда, отвратительная стоматология.

Акимов свободно владел немецким, бывал в Германии в конце двадцатых, но говорить об этом не любил. В нем чувствовалась странная скованность, запуганность, и это никак не вязалось с его обликом. Карлу потребовалось несколько месяцев, чтобы понять, почему сильный, умный, образованный, абсолютно нормальный человек иногда посреди обычного невинного разговора нервно вздрагивает, сжимается, становится как будто ниже ростом, отводит взгляд, замолкает.

Впервые Акимов вздрогнул и отвел взгляд, когда доктор спросил, кто жил в этой комнате раньше.

– Семья инженера, такая же семья, как наша, – объяснила Вера Игнатьевна, жена Акимова.

Она была хирургом-травматологом в какой-то закрытой клинике для партийной элиты. Красивая женщина, под стать мужу, высокая, стройная, кареглазая, со светлыми коротко остриженными и завитыми волосами. Могла бы выглядеть еще лучше, если бы не постоянная, хроническая усталость и такое же, как у мужа, затравленное, испуганное выражение глаз. На вопрос о прошлых жильцах она ответила шепотом и совсем неслышно добавила:

– Отца взяли, мать и двух детей выслали из Москвы.

– Что значит «взяли»?

– «Взяли» – значит арестовали.

– За что?

Вера Игнатьевна молча покачала головой, пожала плечами, отвела глаза и после короткой паузы принялась оживленно объяснять, что посуду сначала нужно сложить в тазик.

– Простите, но у меня нет тазика, – смущенно заметил доктор.

– Можете пользоваться нашим. Так вот, посуду в тазике заливаете кипятком, сыпете сухую горчицу, потом ополаскиваете в раковине.

– Вера Игнатьевна, посуды тоже нет, и горчицы…

– Не проблема, поделимся, пока не обзаведетесь своим хозяйством, берите что нужно. А продукты зимой очень удобно вывешивать в авоське за окно, через форточку.

О семье, которая жила когда-то в его комнате, Карл больше не спрашивал, поинтересовался, что такое авоська. Вера Игнатьевна объяснила, тут же вручила ему эту авоську, сетчатый нитяной мешок, в котором носят продукты, а потом спросила:

– Карл, как ваше отчество?

Прежде чем ответить, он произнес про себя: «Эльза, я попал к удивительно добрым людям, мне повезло. Смотри, вот эта штука называется авоська, а я теперь называюсь Карл Рихардович».

Улетая из Берлина в Цюрих, он имел при себе лишь германский паспорт, пятьсот марок в бумажнике и военный дневник. Старую, на три четверти исписанную тетрадь он заметил на столе в последний момент перед выходом из дома и сунул во внутренний карман пиджака, опасаясь гестаповских глаз горничной.

В чемодане, с которым доктор сошел на советский берег, лежало несколько смен белья и носков, три сорочки, шерстяной пуловер, брюки, ботинки, домашние тапочки, кусок туалетного мыла в мыльнице, зубная щетка, коробка порошка, набор безопасных бритвенных лезвий. Все это вместе с чемоданом купил для него заботливый Бруно еще в Цюрихе.

Немецкий паспорт куда-то пропал, да он уже и не был нужен. Кроме бумажника и военного дневника, от прошлой жизни остался номер дамского журнала «Серебряное зеркало» за март 1934-го, который вручила ему маленькая Барбара. Он так и не удосужился прочитать статью журналистки Габриэль Дильс, но журнал хранил.

Деньги со счета в цюрихском банке ушли на лечение, клиника, куда он попал с инфарктом, оказалась непомерно дорогой. После оплаты операции и прочих медицинских услуг Карл остался с пятьюстами марками. Но это его не волновало. В голове вертелась старинная прусская поговорка: «Саван карманов не имеет».

Все дорожные расходы взяли на себя Бруно и Андре.

Пока доктор жил в крымском санатории, бытовых проблем для него не существовало. Его кормили в столовой три раза в день, кормили на убой, но есть он почти не мог, вкуса еды не чувствовал. В его отдельном номере с огромным балконом, выходившим на море, имелись ванная и уборная. Полотенца и постельное белье меняли ежедневно. Личные вещи – носки, рубашки – заботливая товарищ Лиза отдавала в стирку и возвращала все идеально чистым, отглаженным. В Крыму прохладными осенними вечерами он надевал на рубашку пуловер, сверху пиджак, и не мерз. Но когда приехал в Москву, там лежал снег, понадобились теплое пальто, шапка, шарф, ботинки.