Еще минут пятнадцать они обсуждали кандидатуры из числа штатных сотрудников КГБ при посольстве. Григорьев почти расслабился. Потом резидент опять заговорил о предстоящей поездке в Москву, обещал похлопотать, чтобы Андрея Евгеньевича не переводили в Лондон.

— Кстати, тут мне рассказали историю, весьма поучительную, — произнес он уже на пороге кабинета, после прощального рукопожатия, с легким смешком, — один наш дипломат улетал из Франкфурта, вез в ручной клади двадцать плиток шоколада. Когда проходил пограничников, датчики среагировали на фольгу. Его спросили, что там у него, а он решил пошутить и ответил, что у него там бомба. Моментально руки заломили за спину, уложили на пол, устроили личный досмотр по полной программе, задержали рейс, потом потребовали возместить убытки. У него, разумеется, таких денег не было, платило посольство, в общем, мало никому не показалось, особенно этому дипломату. Так что с шутками надо осторожней, Андрей Евгеньевич. Особенно при нашей чертовой работе. Хорошо, когда у начальства все в порядке с юмором. А если нет?

— Если нет, тогда беда, — грустно улыбнулся Григорьев.

Пока он шел по коридору к себе в кабинет, лицо его пылало. Впервые за последние полтора года ему, непьющему, захотелось напиться до беспамятства. Впервые у него, железно здорового человека, отчетливо закололо сердце, заныла половина головы. Он вспомнил, как пару недель назад свалился в комнате дешифровальщиков иезуитски спокойный, вкрадчивый полковник Бредень, главный советник резидента по кадрам. Сидел, пил чай, обсуждал какие-то рутинные вопросы и вдруг грохнулся без сознания со стула на пол. Оказалось — инсульт. Результат сильнейшего нервного перенапряжения. А месяц назад выбросился с балкона, с двенадцатого этажа, майор Грибанов, помощник атташе по науке и технике. Двухметровый крепкий детина, медлительный улыбчивый увалень, не пил, не курил, имел красавицу жену, должен был получить чин подполковника. Просто встал ночью, вышел на балкон, перелез через перила…

— Нет уж, дудки! — пробормотал Григорьев. Оказавшись в кабинете, он кинулся к маленькому холодильнику, содрал зубами железную крышку с бутылки минеральной воды, стал жадно пить прямо из горлышка. В зеркале он видел свое багровое злое лицо. Острый кадык ходил туда-сюда при каждом глотке. Жилы на шее взбухли. Глаза налились темной кровью.

Позади него, прямо напротив зеркала, стояла на столе фотография белокурой девочки в белой пионерской блузке и красном галстуке.

— Ничего, Машка, прорвемся! — пробормотал Андрей Евгеньевич и тут же закашлялся, вода попала в дыхательное горло, из глаз брызнули слезы, которые потом еще минут тридцать мешали ему ясно видеть и ориентироваться в пространстве.

Майор Арсеньев в трусах и шлепанцах сидел на корточках у открытого холодильника и задумчиво глядел на белую кастрюльку, а также на две котлеты, лежавшие на тарелке и аккуратно обтянутые прозрачной пленкой. В кастрюльке был борщ. Домашние говяжьи котлеты даже сквозь пленку пахли чесноком и укропом.

Больше всего на свете ему хотелось сейчас этого борща, со сметаной, с куском черного хлеба. Котлет тоже хотелось, но не так сильно. Однако это было невозможно. Борщ и котлеты стояли на чужой территории. Холодильник был строго поделен. Две полки принадлежали майору, две — его бывшей жене Марине. На полках майора валялись три голые сморщенные сосиски недельной давности, маленький заплесневелый кубик сыра и короткий хвостик, оставшийся от батона сырокопченой колбасы.

Майор осторожно приподнял крышку кастрюльки и понюхал борщ. Он понятия не имел, где его бывшая жена и когда она вернется. Марина могла явиться прямо сейчас, могла и через сутки. Но в любом случае количество борща было строго ограничено. Ровно половина кастрюльки, то есть как раз на одну полную тарелку. Марина приготовила его для себя, и только для себя. Нет, если бы майор умял ее борщ, никакой катастрофы не случилось. Она бы обозвала его тряпкой и дармоедом, а потом сварила себе еще какого-нибудь вкусного супу, например куриной лапши. И ничего страшного. За пять лет совместной жизни она еще не так его обзывала. Дело, конечно, не в словах. Просто когда ты развелся с женщиной и продолжаешь жить с ней под одной крышей потому, что трудно быстро разменять квартиру, то жрать ее борщ и котлеты нехорошо.

Саня тихо опустил крышку, достал свой сыр, срезал плесень, настрогал, сколько было возможно, колбасы. Оставшийся крохотный хвостик обгрыз, сосиски долго внимательно нюхал и выкинул. С чашкой чая и тарелкой с бутербродами (хлеб все-таки пришлось позаимствовать у Марины) майор отправился в свою комнату и включил телевизор.

Заканчивались вечерние новости. За ними следовал гигантский рекламный блок, Арсеньев принялся бродить по каналам, тут же наткнулся на свою недавнюю беду. Модный певец, голый по пояс, прыгал с микрофоном во рту, размахивал жидкими длинными волосенками и повторял:

"Чучело! Чучело!"

На соседнем канале известная актриса, нежная красавица, рассказывала, как ее жизнь преобразилась от использования крема из плаценты. На следующем под звуки фуги Баха лохматая немытая цыганка с испитым лицом крутила свечкой над голым животом какого-то мужчины.

— Потомственная ворожея Ада владеет тайнами древней цыганской магии, которые передаются из поколения в поколение по женской линии, — пел за кадром сладкий рекламный голос.

Арсеньев вернулся к новостям, которые все никак не заканчивались, и решил больше никуда не переключаться.

К концу прогноза погоды Саня успел смести все бутерброды, но не наелся и утешил себя тем, что перед сном много есть вредно.

Под новый рекламный блок он задумался о котлете. Это было совсем глупо, как-то даже унизительно. Но, с другой стороны, их две, они достаточно большие, к тому же быстро портятся.

От окончательного падения его спас шум в прихожей. Явилась Марина. Судя по приглушенным голосам и тихому смеху, она пришла не одна, а с приятелем.

— Подожди, он, кажется, дома, — донесся до Арсеньева нежный голосок бывшей жены.

— Ну, так давай с ним поздороваемся, — ответил мужской шепот.

— Совсем не обязательно. Мы не общаемся. Саня плотней прикрыл дверь, увеличил звук телевизора и принялся дальше бродить по каналам. Очередная кнопка перенесла его в телестудию, разрисованную великанскими багровыми розами. Посередине одного из цветков, в маленьком креслице, восседала круглая, как яблоко, женщина лет пятидесяти с лиловыми кудряшками.

— Я всегда одерживаю победы на любовном фронте, потому что, покоряя сердце очередного мужчины, не стесняюсь в средствах, — сообщила она простуженным басом.

Арсеньев уже хотел сбежать на следующий канал, но тут камера скользнула по публике и он увидел знакомую резиновую физиономию Феликса Нечаева. Помощник покойной Кравцовой сидел в первом ряду и тянул руку. На нем был зеленый пиджак без воротника и лимонная водолазка. Ведущая предоставила ему слово.

— Настоящая женщина должна покоряться мужчине, служить ему, как рабыня, — сообщил Феликс, скорчив важную надменную морду, — подсознательно каждая женщина стремится именно к этому. Когда она накладывает макияж, подводит глаза, красит губы, в каждом ее движении" заложен древний ритуальный символ принесения себя в жертву могущественному и властному фаллическому божеству.

— Очень интересно. И что же это за божество такое? — тараща глаза и кокетливо поправляя локон, спросила ведущая.

— Разумеется, мужчина, — оскалился Феликс, — у самок орангутанга в брачный период губы наливаются кровью, это сигнализирует самцу, что самка готова к спариванью. У женщины накрашенные губы тоже обозначают готовность номер один. Она хочет отдаться своему божеству.

Последовал огромный рекламный блок. Саня занялся записными книжками и ежедневниками Виктории Кравцовой, которые давно ждали его, разложенные на маленьком секретере.

Их было совсем немного. Содержали они в основном телефонные номера, короткие пометки о назначенных встречах, иногда попадались планы совещаний с перечнем имен и поручений, списки дел.