Огромная, чернильно-лиловая, с коричневатым отливом туча разбухала, заполняла небо, пожирала куски ослепительной голубизны, добралась до раскаленного солнечного диска и словно поперхнулась, зашлась утробным громовым кашлем. Зашумели верхушки лиственниц, озоновый холодок ударил в ноздри.

Оскользаясь на крутой тропинке, они добежали до поляны. На краю чернел полуразвалившийся сарай, от него шла дорога к маленькому поселку. Едва они оказались под крышей, хлынул ливень. Ветер бил в гнилые стены, казалось, ветхий домик сейчас развалится.

Ливень перешел в град.

Пол в сарае был земляной, кое-где прорастала трава. У стены валялось несколько нетесаных занозистых досок. Карл стал деловито сооружать из них что-то вроде скамейки, положил одну на другую, снял рубашку, расстелил сверху, сел, вытянув ноги.

– Присаживайтесь, фрейлейн. Располагайтесь, чувствуйте себя как дома.

Ветер выл и свистел, вспыхивала молния, крупные колючие градины залетали в пустой дверной проем. Стало холодно. Алиса села рядом, на край его рубашки. Несколько секунд они сидели молча. От его голого плеча веяло жаром.

– У тебя репей в волосах, – быстрым движением он расколол заколку и стал осторожно вытаскивать липкий репейник, – не больно? Я не слишком дергаю? Слушай, у тебя в Москве есть кто-нибудь? Можешь не отвечать. Это не так уж важно. Ну вот, кажется, все… У меня в Германии есть Инга. Хочешь, я тебе о ней расскажу?

– Зачем?

– А просто так. Очень светлая блондинка. Немножко блеклая, но в этом есть своя прелесть. Я не люблю, когда она красит ресницы. Чуть выше тебя ростом и немного полней. То есть она худая, но кость у нее довольно широкая. Глаза совершенно прозрачные, иногда кажется, что они стеклянные. Особенно если Инга под кайфом. Она медсестра и таскает морфий в больнице. Но началось у нее с марихуаны. У нас все курят марихуану. Ты пробовала?

– Нет.

– Ну и правильно. Не надо. – Он обнял ее за плечи, чуть развернул к себе, отвел тяжелую русую прядь с ее лица. – Холодно тебе?

– Не очень.

– Знаешь, о чем я думаю? Все-таки надо было прикончить черномазую сволочь. Он посмел к тебе прикоснуться, он, шоколадное дерьмо, трогал тебя своими вонючими лапами. Его за это убить мало. Он слишком уж легко отделался. Сходил в медпункт, повалялся в койке пару дней, и теперь с ним все в порядке. Меня тошнит, когда я вижу, как он сидит с тобой за одним столом.

– Перестань, Карл. Он попросил у меня прощения. Он сказал, на него что-то нашло, кровь горячая, и вообще, у них на Кубе к таким вещам относятся проще.

– Вот пусть и катится на свою поганую Кубу. Ненавижу черномазых.

– Карл, это не смешно, – поморщилась Алиса.

– А по-моему, смешно. В этом идиотском лагере каждая цветная сволочь чувствует себя таким же человеком, как я, как ты… Это игра в поддавки, Алиса. Ты живешь в одной комнате с двумя желтыми крысятами, они спят на соседних койках, воняют на тебя своей жареной селедкой. А в столовой ты ешь вместе с черномазыми, и вполне закономерно, что Фидель считает, будто ему все можно. Их нельзя распускать, Алиса. Знаешь, у вас, русских, есть хорошая поговорка: посади свинью за стол, она поставит копыта тебе в тарелку.

– Посади свинью за стол, она – ноги на стол, – машинально поправила Алиса, – имеется в виду хамство. А это – понятие международное.

– Это понятие зоологическое, Алиса. У черномазых хамство в крови. Свинья благородное животное. Они хуже животных.

– Карл, перестань. Я уже говорила, для меня расизм – что-то вроде сифилиса. Стыдная, мерзкая болезнь, от которой разрушается мозг.

– Я шучу, фрейлейн, – он широко улыбнулся, – я хочу поразить вас своей оригинальностью. А вы не поражаетесь. Вы слишком серьезно относитесь к моим словам и не желаете понимать шуток.

– Расизм – это не повод для шуток.

– Расизма не будет, если все расставить по своим местам, назвать своими именами и освободиться от лицемерия. У них другой состав крови, другой генотип. Они другие. Похожи на людей, но все-таки не люди. Ты это чувствуешь, просто считаешь неприличным признаться, даже самой себе. Ну, давай по-честному, могла бы ты, к примеру, влюбиться в этого Фиделя? Или в какого-нибудь вьетнамца? Могла бы ты выйти замуж за цветного, родить от него ребенка?

– Карл, таких романов и браков навалом, у нас в институте…

– Я спрашиваю о тебе. Другие меня не интересуют.

– Ну, разумеется, в Фиделя я бы не могла влюбиться. Но не потому, что он черный, а потому, что идиот. Идиоты бывают всех цветов, Карл. И между прочим, в расиста я тоже никогда бы не влюбилась.

– Ox, не зарекайся, – он усмехнулся и прижал ее к себе чуть крепче. Знаешь, если у нас с тобой что-то получится, это будет надолго и всерьез. Я уже не отстану, – он произнес это совсем тихо, она почти не расслышала слов из-за шума ветра и града, – я не размениваюсь по мелочам. До Инги у меня были всякие случайные девицы, потом она всех разогнала. Я понял, что по своей природе моногамен. Или как это по-русски? Однолюб. Я понял это благодаря Инге. Но я устал от нее. Ты пока еще ничего не решила, я чувствую, у тебя кто-то есть в Москве. Ты очень скрытная, Алиса. Решай скорей.

– Карл, в таких вещах нельзя ничего решить. Ты как будто сделку хочешь со мной заключить.

– Ну, в общем, это немного похоже на сделку. Только серьезней. Для меня, во всяком случае, – он прикоснулся губами к ее щеке, потом щекотные усы медленно заскользили по шее, – ты мне подходишь, Алиса.

– Ты какой-то механический, – она слегка отстранилась и посмотрела ему в глаза, – иногда мне кажется, будто ты робот. И шуточки у тебя какие-то железобетонные.

Он засмеялся и мягко пригнул ее голову, прижал к груди. Его сердце билось сильно, часто.

– Я живой, Алиса. Просто ты не даешь мне расслабиться. Ну, скажи мне, роботу, что-нибудь человеческое. Скажи: «Карлуша, я тебя люблю». Погладь меня по голове, поцелуй меня, очень нежно, сначала в глаза, потом в губы.

– Карл, я тебя пока что не люблю. Я тебя почти не знаю. Ты иногда говоришь такое, что становится страшно и противно. – Она высвободилась из его рук, встала, подняла с земли свой маленький рюкзачок, вытащила сигареты.

– Никто не любит бедного Карлушу, – он вздохнул, поднялся, взял у нее из рук зажигалку, – на самом деле я хороший. И совсем не страшный.

Они закурили, опять уселись на бревна, молча смотрели, как затихает град, как светлеет небо. Вокруг весело, возбужденно щебетали птицы. Ветер успокоился. Вдали стал слышен мерный гул водопада.

Эйлат, январь 1998 года

– Мам, просыпайся, мы едем в Иерусалим. Алиса открыла глаза и увидела Максимку, умытого, одетого, улыбающегося.

– Который час? – Она села на кровати. – Почему ты вскочил в такую рань?

– Половина восьмого. Деннис уже приготовил завтрак. Мам, ну вставай! Ты же будешь душ принимать полчаса, потом марафет наводить, а ехать долго.

– Подожди, какой Иерусалим?

– Ну вы же вчера вечером договорились с Деннисом.

– Доброе утро, Алиса, – послышался из-за приоткрытой двери бодрый голос. Завтрак уже готов, и времени у нас действительно мало. Я уже забронировал по телефону два номера в «Холидей-инн».

Она вздрогнула и машинально натянула одеяло до подбородка.

– Доброе утро, Деннис.

Он улыбнулся в ответ и ушел к себе в номер вместе с Максимом.

Только под горячим душем Алиса окончательно проснулась. Ну что ж, все к лучшему. С Деннисом покойней и безопасней. Если ему нравится смотреть на нее влюбленными глазами, пусть смотрит. Она ясно объяснила – ничего не будет.

Через двадцать минут, одетая, причесанная, подкрашенная, совершенно спокойная, она вышла во двор. За пластиковым столом сидели Максим и Деннис. Оба с аппетитом уплетали многослойные горячие бутерброды. Максим с набитым ртом возбужденно рассказывал историю, которая за неделю до Нового года случилась в его классе и потрясла его до глубины души.