— Никакой не менталитет, — рассердилась Маша, — не надо обобщать, это сугубо индивидуально. Одни люди стесняются, другие нет, и не важно, русские они, американцы или китайцы. Это я вам говорю как профессиональный психолог.

Но на себя она рассердилась еще сильней. “Идиотка! Профессиональный психолог! Он совершенно прав, а ты прокололась. Ты просто не ожидала от него такой наблюдательности. Ты опять думаешь по-русски. Так нельзя. Ты не должна здесь чувствовать себя дома, это не твой дом. Это чужая страна, ты родилась в Нью-Йорке. Поняла? Повтори про себя сорок раз”.

— И все-таки, мне кажется, у вас должны быть русские корни, — не унимался Рязанцев, — кстати, кто ваши родители?

— Они погибли в автокатастрофе, — быстро произнесла Маша, — а насчет русских корней не знаю. Возможно, если поискать, отыщется какая-нибудь славянская прапрабабушка в позапрошлом веке. Но вообще у меня была няня русская.

— Можно вас называть Машей? Мне так проще. К тому же нам предстоит общаться на людях, при журналистах, и будет нехорошо, если пойдут слухи, что у меня новый пресс-секретарь американка.

— То есть вы хотите, чтобы я выдавала себя за русскую? — с усмешкой уточнила Маша.

— Нет. Просто не надо афишировать, что вы американка. Маша — это удобней, чем Мери.

— Да называйте как вам угодно.

— Маша, вы можете потом проверить машину, телефон, мой кабинет?

— В каком смысле? — она удивленно отстранилась.

— На предмет всяких прослушек, жучков.

— Я? — Маша заставила себя рассмеяться звонко и весело. — Вы думаете, я Джеймс Бонд?

— Нет. Я думаю, вы из ЦРУ, — произнес он чуть слышно, с легкой одышкой, — вы, разумеется, скажете, что нет. Я и не жду от вас прямого ответа. Я отлично знаю, что Томас Бриттен был офицером ЦРУ. Не надо делать круглых глаз, удивленно смеяться и отшучиваться. Ответить честно и прямо вы не можете, я понимаю. Но вы должны знать, что мне сейчас необходима именно профессиональная помощь. Я собираюсь нанять в частном порядке того майора, который сидит сейчас у меня дома, но доверить все ему одному мне страшновато. Его я совсем не знаю. Видел только один раз, в морге. У меня нет гарантии, что его не перекупят, что он не использует полученную информацию в собственных интересах. О вас мне хотя бы известно, что вы от Хогана, что вас прислал концерн “Парадиз”, который вложил в мою партию много денег и заинтересован, чтобы со мной было все о'кей. К тому же вас здесь вряд ли кто-то сумеет перекупить. Разве что напугать. Ладно, времени мало, надеюсь вы меня поняли. Скажите, что вам известно о моей жене?

— Ее зовут Галина Дмитриевна, она кандидат исторических наук, вы женаты двадцать пять лет, у вас два взрослых сына.

— Перестаньте, — он поморщился и раздраженно махнул рукой, — некогда заниматься ерундой, майор заждался, он сидит у меня дома с шести часов. Вы наверняка знаете, что моя жена находится сейчас здесь, а не в Венеции, лежит в частной клинике.

— В деревне Язвищи? В нескольких километрах от вашего дома? — тихо уточнила Маша.

— Совершенно верно. Она трижды пыталась покончить с собой. Она тяжело больна, какой-то сложный психоз. Неизлечимый. Это пока все. Остальное я буду рассказывать вам и майору одновременно. Не люблю повторяться.

Оказавшись в машине, Маша не заметила, как опять задремала. Проснулась она уже у ворот гаража.

— Я понимаю, что вы очень устали, но прошу вас не спать, когда я буду разговаривать с майором милиции, — проворчал Рязанцев, открывая дверцу с ее стороны.

— Хорошо, я не буду. Извините.

Арсеньев так и не удостоился ни чая, ни кофе. Светлана Анатольевна заявила, что страшно устала и разговаривать больше не в силах.

— Я и так рассказала вам слишком много, но вы все поняли не правильно. Теперь мне надо отдохнуть. Думаю, Евгений Николаевич должен скоро подъехать.

— Да, я дождусь его, — кивнул Арсеньев, — вы можете пойти к себе.

— Нет, я, конечно, поднимусь к себе на пару минут, но сразу вернусь. Я не могу оставить чужого человека одного здесь на веранде. Это не в моих правилах. Я отвечаю за все в этом доме, а санкции на обыск у вас пока нет.

Саня никак не отреагировал на эту ее реплику, молча достал из сумки свой потрепанный ежедневник и принялся его листать.

Лисова царственно удалилась, но вскоре вернулась, держа в руках толстую книгу в мягкой пестрой обложке, уселась в кресло. Краем глаза он заметил, что Светлана Анатольевна читает не какой-нибудь современный дамский роман или детектив, а старую английскую классику, “Джен Эйр” Шарлотты Бронте.

«Вот тебе, кстати, живая иллюстрация к твоим умным мыслям по поводу скудости чувств, — усмехнулся про себя Арсеньев, искоса поглядывая на ее внушительную фигуру в кресле, — тут все наоборот, переизбыток чувств, богатство и глубина. Потрясающая, прямо-таки лебяжья верность. Мадам Лисова, а точнее мадемуазель, двадцать пять лет любит единственного мужчину, причем без всякой надежды на взаимность. Неужели ей не надоело, ни разу за эти годы не стало обидно или хотя бы просто скучно?»

Светлана Анатольевна лизнула пальцы, перевернула страницу. Нитка жемчуга, покоившаяся на ее мощной груди, медленно поднималась и опускалась в ритме ровного дыхания. Она успела стереть разводы туши, причесаться, подкрасить губы и в полной боевой готовности ждала своего лысеющего идола.

В голове у Сани гудело, как в печной трубе. После разговоров с Лисовой все предыдущие события, сегодняшние и вчерашние, затуманились, потемнели, словно огненные страсти мадам слегка закоптили ему мозги.

– “Фольксваген-гольф”, — повторял он про себя, пролистывая страницы ежедневника и еще не понимая, почему так упорно вертится на языке марка машины, которую вроде бы купила перед смертью Вика Кравцова и которая исчезла странным образом. Теоретически в багажнике мог лежать пистолет “ИЖ-77”. Но вовсе не обязательно, что обезумевший Ворона сунул его именно туда. А если сунул, то Вика вполне могла его там десять раз обнаружить. Как в таком случае она поступила, неизвестно. Ясно только одно — в милицию она его не понесла.

"Фольксваген-гольф” цвета мокрого асфальта упрямо маячил перед глазами, причем не просто так, не сам по себе. За пару минут он успел обрасти вполне ясным пейзажным фоном: кусок черного ночного шоссе, рекламный щит. Рядом с автомобилем, как по команде, выросли из асфальта два хилых несчастных цветочка, две бесхозные проститутки, темненькая с короткой стрижкой и беленькая с длинными волосами, в красном трикотажном платье, на великанских платформах.

– “Фольксваген-гольф” цвета мокрого асфальта, — медленно пробормотал Арсеньев и не заметил, что говорит вслух.

— Что, простите? — кашлянув, спросила Ли-сова.

— Нет, ничего! — Арсеньев захлопнул свою тетрадочку.

За стеклом веранды он увидел два силуэта. Через секунду дверь открылась.

Наконец явился Рязанцев, и не один, а с каким-то белобрысым лопоухим мальчишкой, который при ближайшем рассмотрении оказался девушкой.

«Он обещал — повторял про себя Григорьев, пробегая мимо ограды муниципальной школы, — зачем ему Машка? Зачем?»

Кумарин много лет назад дал честное слово никогда, ни при каких обстоятельствах не трогать его дочь, не привлекать ее к сотрудничеству с УГП ни прямо, ни косвенно.

— Он обещал! — шепотом твердил Андрей Евгеньевич в ритме своего небыстрого тяжелого бега. — Он еще ни разу не давал повода усомниться в своем честном слове. Конечно, глупо надеяться на его совесть, но есть еще здравый смысл, прагматизм, элементарная логика. Ему невыгодно. Он должен понимать.

Собственные доводы звучали совершенно неубедительно.

До зоомагазина на Фокс-стрит было полчаса пути пешком и минут двадцать мелкой трусцой. Григорьев бежал, придерживая локтем сумку на плече и чувствуя, как там внутри возмущенно брыкается котенок.

— Сиди смирно! — скомандовал он, когда белая мордочка с розовым носом протаранила застежку и ткнулась в его руку. — Будешь хулиганить, назову тебя Севой!