– Хорошо, – кивнул Подосинский, – я понял вас. Мы подумаем о таком варианте. А вы не будете скучать по сыну, по внукам?

– Разумеется, буду. Но что поделаешь? У них там своя жизнь. Они привыкли. Я не сумел, – Бренер допил свой остывший кофе, закурил, – ладно, давайте оставим лирику. Мне нужны гарантии.

– Какие конкретно?

– Ну хотя бы российский паспорт. Конечно, с другим именем.

– Это я вам обещаю. Сразу после ваших пресс конференций вы получите российский паспорт, мы решим ваши банковские проблемы. Как я понял, вы держите деньги в швейцарском банке, а не в израильском?

– Да, сын посоветовал перевести все туда.

– Ну что ж, это облегчит задачу. Вы удовлетворены?

– Пока это только слова, – покачал головой Бренер, – а мне нужны гарантии. Зачем вам возиться со мной, когда я уже буду использован? Фальшивые документы это дорого, хлопотно. Вы – человек занятой.

– Вы все равно остаетесь свидетелем, – улыбнулся Геннадий Ильич, свидетелем моего участия в этой операции. Видите, я откровенен с вами.

– Так откровенны бывают с кандидатом в покойники, – медленно произнес Бренер, – вам выгодно будет меня убрать потом, когда я все расскажу. Получится дешевле и надежней.

– Послушайте, Натан Ефимович, а такую простую старомодную вещь, как порядочность, вы совершенно скидываете со счетов? – спросил Подосинский, чуть прищурившись и внимательно глядя на профессора.

– Я вас не знаю. У меня нет оснований рассчитывать на вашу порядочность, быстро произнес Бренер и отвернулся, – однако, если я правильно вас понял, иных гарантий у меня нет?

– Поверьте, Натан Ефимович, мое честное слово – это серьезная гарантия. Это значительно надежней, чем вам кажется.

– Значит, мне остается верить вам на слово?

– Ну что же делать, – вздохнул Подосинский, – я не могу вам предложить других вариантов. Если вы отвлечетесь от своих недавних переживаний и подумаете, то поймете, что не так все страшно. Конечно, методы, которыми я действую, не совсем благородны. Согласен. Однако цель вполне гуманна. Я не злодей, не бандит. Я богатый человек, которому не безразличны судьбы других людей и целых стран. От гонки вооружения не выиграет ни Израиль, ни Ирак. Я не

Прав?

– Вам, Геннадий Ильич, нет дела ни до Ирака, ни до Израиля. То есть судьбы этих двух стран и их затяжного конфликта интересны вам постольку, поскольку на этом можно наварить капиталец. Вы торгуете нефтью…

– Откуда такая осведомленность? – поднял брови Подосинский. – Вы читаете газеты? Увлекаетесь теленовостями? Возможно, вы видели мою фотографию и узнали меня?

– Ничего подобного, – покачал головой Натан Ефимович, – газет я вообще не читаю, телевизор почти не смотрю. Вас вижу впервые, хотя догадываюсь, что вы достаточно известная и влиятельная личность.

Я сказал, что вы торгуете нефтью, просто потому, что это лучше, чем торговать оружием или наркотиками. Я всегда склонен думать о собеседнике как можно лучше, даже если собеседник заказал и оплатил мое похищение.

– Спасибо. Я тронут, – Подосинский слегка склонил голову, – надеюсь, вы понимаете, что в моей идее открыть миру секретные разработки смертоносных вирусов нет ничего злодейского? Средства не совсем благородны, но цель гуманна. Нет?

– Я не согласен со знаменитой сентенцией о том, что цель оправдывает средства.

– Теоретически я тоже не согласен. Но, к сожалению, жизнь устроена так, что между благородными целями и низкими средствами сложно найти компромиссный вариант.

И вдруг послышался страшный, истерический крик:

– Карл! Где ты? Карл! Свинья несчастная, подонок!

В каюту влетела Инга. Глаза ее сверкали, короткие светлые волосы были встрепаны, лицо раскраснелось.

– Его нет на яхте! – крикнула она. – Он ушел и ничего не сказал! Почему ваши свиньи у вертолета его не задержали?

Подосинский растерянно взглянул сначала на нее, потом на Бренера.

– В чем дело? Почему она так орет? – тихо спросил он.

– Разве не понятно? – пожал плечами профессор.

– Кроме «Карл» и «швайн», я ничего не понял. Я не знаю немецкого, только английский. Они что, поссорились? Они ведь любовники, насколько мне известно?

– Она кричит, что Карла нет на яхте. Спрашивает, почему ваши охранники позволили ему уйти.

– По-моему, она пьяна, – заметил Геннадий Ильич, – скажите ей, что она тоже может отправиться В город на несколько часов. До вечера есть время.

– Скажите сами. Она понимает по-английски. Я стараюсь с ней разговаривать как можно меньше.

Инга между тем бессильно упала в кресло, закурила и тихо произнесла:

– Он не вернется. Он полетит в Россию, к своей проститутке, к своему выродку. Я найду и убью всех троих.

– Что она говорит? – шепотом спросил Подосинский.

– Ей кажется, Карл ее бросил, – так же шепотом ответил профессор.

– Не хватало мне здесь мелодрамы, – поморщился Геннадий Ильич. Успокойтесь – обратился он к Инге по-английски, – Карл должен вернуться. Вы тоже можете отправиться в город, соблюдая определенную осторожность. Вам надо купить теплую одежду, мы ведь возвращаемся в зиму.

Инга ничего не ответила. Она беззвучно плакала и растирала слезы по щекам.

Черный джип давно выехал за город. Спутники Цитруса молчали, иногда лениво перекидывались короткими пустыми репликами.

Он уже успел сказать им, что нельзя его сразу убивать, он знает кое-что важное, и если они замочат его сгоряча, потом пожалеют об этом. Ничего, кроме «завянь, падаль!», он не услышал в ответ.

За темными окнами проплыла какая-то голая редкая рощица, несколько смутных покосившихся избенок, потом качнулись яркие огни придорожного кабака. Джип трясло на скользком ухабистом шоссе. Связанные за спиной руки ныли, босым ногам было холодно. Ужас сменился безразличием, вялой тоской.

«Хоть бы ГАИ остановила или шина прокололась. А может, поторговаться с ними? О чем? Что я могу предложить? Денег? Смешно… Информацию? Ну вот, я предлагаю. А им не надо. Они тупые исполнители и сделают то, что им приказано».

Джип свернул с шоссе на проселочную дорогу. Вокруг был мрак, даже от снега не делалось светлей. На миг Цитрусу показалось, что он уже где-то в глубокой преисподней и рядом с ним тупые широкоплечие черти с бритыми затылками. Пролетарии загробного мира. Они тихо деловито матерятся, шипят слюной сквозь зубы, от них воняет не серой, а вполне приличным мужским одеколоном.

За голыми деревьями забрезжил свет. Через минуту джип уперся в высокие железные ворота. Горели яркие фонари. Ворота автоматически разъехались.

Ни слова не говоря, Цитруса вытолкнули на снег. Он тут же упал. У него страшно кружилась голова, ноги не держали. По расчищенной дорожке его повели к трехэтажному каменному дому, за шиворот впихнули в ярко освещенную гостиную.

Раскинувшись в бархатном кресле, за низким журнальным столом сидел Азамат в трикотажном спортивном костюме.

– Азамат, ты ничего не понял. Петька Мальков тебе наплел про меня, но ты не понял. Я сейчас все объясню, – быстро, хрипло затараторил Цитрус прямо с порога.

– А чего босой-то? – послышался голос из угла гостиной.

Цитрус взглянул и увидел, что на угловом диване сидит Петька Мальков. Рядом на маленьком круглом подносе коньячная рюмка, плоская, широкая, как блюдечко, ломтики лимона на тарелке и хрустальная пепельница. Почему-то от этого натюрморта Гарика затошнило так, что он испугался: сейчас вырвет прямо на персидский светлый ковер.

– Давай, Зоя Космодемьянская, выкладывай подробности, а то мы тебя действительно не поняли, – Мальков взял в ладонь плоскую рюмку, пригубил коньяк и облизнулся по-кошачьи.

Азамат молчал, сосредоточенно ковырял во рту зубочисткой, и казалось, этот процесс занимал его значительно больше, чем присутствие босого писателя с бледным, разбитым в кровь лицом.

– Дайте выпить мне, – прохрипел Цитрус, – выпить и покурить.

Азамат едва заметно кивнул громилам, которые стояли в дверях. Один из них не спеша подошел к столу, плеснул коньяку в рюмку, поднес ко рту Цитруса. Гарик жадно хлебнул, коньяк обжег разбитый рот.