Туповатые денежные люди внимательно слушали его, говорили: да, очень интересно, мы с вами обязательно свяжемся, все обсудим. И вручали визитки. Этих визиток скопилась полная жестянка из-под английского чая. Иногда кто-нибудь, правда, связывался, обсуждал, обещал, но потом не перезванивал и не появлялся.

— На этот раз всё очень серьёзно, — сказал Бим жене после визита хозяина изумрудного яйца в институт.

— Ты всегда так говоришь, — заметила Кира.

— Всегда говорю, но сейчас чувствую. Это судьба.

Кира смотрела в окно, пока странная зелёная машина, увозившая её взволнованного мужа, не скрылась из вида.

— Как вы относитесь к французской кухне? — спросил Зубов.

— Замечательно отношусь.

— Омаров любите?

— Обожаю!

Тёмное дерево, белые скатерти, медь подсвечников, запах сигар, портреты каких-то усатых французов в толстых рамах, женщины и мужчины за столиками, безусловно, раскрученные люди, вкус белого вина и розового омара — всё это заставило забыть о штопаных носках и жестянке с визитками. Даже врождённый аскетизм не помешал Борису Ивановичу почувствовать прелесть этого тихого места.

Зубов был приятным собеседником. Он умел слушать, не перебивал, в нём чувствовался искренний интерес к биологии вообще и к Биму в частности. О проекте не говорили. Борис Иванович решил, что это правильно, ведь проект засекречен и в первом же разговоре касаться его нельзя.

Впрочем, чужой проект его мало интересовал. Он уже выстроил в голове чёткий план: пусть они используют его как научного эксперта, консультанта, а уж он постарается, чтобы сотрудничество продолжилось в нужном ему направлении.

За десертом Зубов сказал:

— Да, кстати, все забываю вас спросить. Эти западные биологи постоянно ссылаются на какого-то русского учёного, который якобы занимался подобными исследованиями ещё в двадцатых годах прошлого века, во время революции, Гражданской войны. Фамилия его то ли Сверчков, то ли Свечников.

— Свешников! Удивительно, что они его знают. Это совершенно нераскрученное имя. Зачем он им понадобился?

— Да, действительно, зачем? — улыбнулся Зубов. — Понятно, что за девяносто лет наука ушла так далеко, что, если этот Свешников и открыл нечто важное, всё равно оно уже устарело.

Бим положил в рот ломтик ананаса.

— Совершенно верно. К тому же никто до сих пор и не знает, что именно он открыл.

— Даже вы?

— Ну, я догадываюсь, конечно, в чём там фокус, я всё-таки немного разбираюсь в биологии.

— Западные учёные считают, что исследования продвигались бы значительно быстрей и успешней, если бы удалось найти какие-то записи Свешникова, разобраться в его методе.

Ананас вдруг показался кислым. Наверное, Биму попался неудачный кусок. Он сморщился и стал объяснять, что никакого метода Свешникова не существует, это миф. Конечно, история с омоложёнными крысами и морскими свинками забавна, но если она и представляет интерес, то исключительно с исторической, а не практической точки зрения. Пусть лучше эти западные эксперты обратят внимание на то, что актуально сегодня, сейчас, и станет в сто раз актуальнее завтра. Пусть они заботятся о живой науке, о перспективе, а не выдумывают сказки о загадочных гениях прошлого.

Зубов вежливо слушал. Бим заводился все больше. Уже не в первый раз ему тыкали в нос Свешниковым, поистине верно говорят, что в России ценят только мёртвых гениев, а живых в упор не видят.

Принесли кофе. Зубов закурил.

— Если это миф, то надо покончить с ним раз и навсегда, разоблачить, уничтожить, — сказал он и одарил Бима своей обаятельной улыбкой, — но для этого необходимы факты, документы, хоть какая-то конкретная информация. Разве не приятно будет доказать этим западным снобам, что они заблуждаются и делают неправильные ставки? Пусть они прозреют и увидят наконец настоящих гениев сегодняшней российской науки.

Биму не понравился этот иронический тон. Он почувствовал, что Зубов ускользает, глаза гаснут, интерес тает, и испугался: вдруг этот туповатый денежный человек тоже возьмёт и исчезнет, как все они исчезают, и даже визитки не останется.

Бим нахмурился, долго, сосредоточенно молчал, обдумывая нечто весьма важное, наконец произнёс:

— Разоблачить миф? Уничтожить? — Он заставил себя улыбнуться, так же широко и весело, как улыбался его собеседник. — А что, давайте попробуем.

Всё кончилось. Над Володей вырос невысокий холм. Снег усилился, поднялась метель, под снегом исчезли венки, живые и восковые цветы. Жарская взяла под руку старую няню, повела к воротам. За ними потянулись остальные. Продрогшего, ослабевшего от слёз Андрюшу Таня передала Потапову. Михаил Владимирович неподвижно стоял у могилы.

— Папа, пойдём.

Он молча покачал головой. Перчаток на нём не было. Она принялась тереть его ледяные руки, дышать на них.

— Папочка, я очень замёрзла, я никуда без тебя не уйду.

— Я мало его любил. Я его не уберёг. Прости меня, — вдруг произнёс Михаил Владимирович.

— Ты с мамой говоришь? — спросила Таня.

Он не ответил. Обнял её и глухо, страшно заплакал, впервые за эти дни. Она надела на него свою муфту, повела его между сугробами, по узкой аллее к выходу. Один раз он остановился, оглянулся, взял горсть снега, протёр лицо, достал платок, высморкался и сказал уже другим, почти живым голосом:

— Таня, возьми муфту, холодно.

Домой, на поминки, народу пришло больше, чем в церковь и на кладбище.

Явился Брянцев, несколько Володиных приятелей, старый аптекарь Кадочников. Таня немного посидела за столом и ушла наверх, в маленькую комнату возле лаборатории, навестить Агапкина.

Федор Фёдорович слёг на следующий день после смерти Володи. До последней секунды он пытался Володю спасти. Когда все доступные средства были исчерпаны, он ввёл ему препарат, шесть кубиков. Но опоздал.

— Безумие. Я действовал словно под гипнозом. Володя несколько дней назад умолял меня сделать это, от всех в тайне. Я тянул. История с Осей зажигала во мне надежду, но страх был сильнее. Я не знал точной дозировки и боялся спросить. В результате я сделал вливание, когда он был уже в агонии.

— Паразит силён, но не настолько, чтобы воскрешать мёртвых, — произнёс Михаил Владимирович и больше не сказал ни слова.

— Я не имел права, — повторял Агапкин, — но он так просил меня. Я хотел поговорить с Михаилом Владимировичем, но Володя взял с меня клятву молчания. Теперь мне кажется, будто именно вливание убило его.

— Не терзайтесь, Федор Фёдорович, — утешала его Таня, — возможно, на вашем месте я поступила бы так же. Когда вы кололи, Володя уже умер, от удушья и от потери крови.

Тане было жаль Агапкина. Температура у него к вечеру поднималась до сорока градусов. Его бил озноб. Она заходила к нему часто, поила чаем, отваром липы и малины. Михаил Владимирович однажды тоже зашёл, с фонендоскопом, стал слушать, заглянул в горло, но руки у него дрожали. Он пробормотал:

— Нет, не могу. Простите. Таня, пригласи Льва Борисовича.

Лев Борисович Кошкин был лучшим госпитальным терапевтом. Он осмотрел Агапкина, сказал, что в лёгких чисто, горло красное, но без налёта, железы слегка увеличены. В общем, ничего страшного. Обычная зимняя простуда. Но, поскольку организм ослаблен нервным потрясением, переутомлением, она протекает так тяжело. Нужен постельный режим, обильное тёплое питье, лимон, мёд, уксусные компрессы.

Внизу, в столовой, адвокат Брянцев произносил речь о том, что Россия теряет лучших своих сынов не только на полях сражений. В последнее время он так привык говорить с трибуны, что увлёкся и забыл, где находится.

— Володя покинул нас в тяжёлую минуту. Все меньше остаётся мыслящих людей именно сейчас, когда они так нужны России. Он ушёл в тот час, когда в России нет человека, который не ощущал бы всем своим существом угрозу, нависшую над нами. Между тем престол своей реакционной политикой ослабляет именно наиболее умеренные и культурные слои населения, выбивая почву из-под ног патриотически настроенных элементов и высвобождая государственный нигилизм.