– Доброе утро, Ирина Павловна.
Она не ответила. Продолжая смотреть на него, прошла босиком по ковру, пересекла гостиную, подошла к брату и, присев на подлокотник его кресла, что-то зашептала на ухо. Сергей заметил, как они похожи, хотя вроде бы совсем разные.
Михеев выслушал, кивнул, щелкнул пальцами. Явилась пожилая горничная в белом фартуке, сдвинула какую-то тяжелую причудливую штуку, которая напоминала абстрактную скульптуру, но оказалась торшером. Горничная включила его и повернула таким образом, что свет ударил Сергею в лицо.
Ирина между тем уселась в кресло, налила себе молока. Брат и сестра остались в темноте. На минуту Сергей ослеп.
– Да, Ирка, ты права, – донесся до него бас Михеева, – но смотри-ка, ведь одно лицо! А я думаю, что-то с ним не то. Круто, нечего сказать. Папа денег не пожалел. Еще и шрамы от пластической операции остались. Ну давай, милый, заново знакомиться.
– Найденов Сергей Михайлович, – представился Сергей и налил себе молока.
– В каком ты чине, служивый? – насмешливо спросила Ирина. Голос у нее был низкий, глубокий. В огромных черных глазах ни вражды, ни напряжения. Только любопытство.
– Майор ФСБ, – ответил Сергей.
– Это замечательно, – рассмеялся Михеев, – ну и чего ты хочешь, майор?
– Я сюда приехал, чтобы поговорить с Лещуком Олегом Анатольевичем. Но уж коли мне сразу так повезло, с удовольствием поговорю и с тобой, Палыч, и с вами, Ирина Павловна.
– Говори, – кивнул Михеев, – слушаем тебя.
– Зачем вам все это надо? – спросил Сергей. – Я знаю, ты, Палыч, не убивал Машу Демидову. Тебя посадили зря. Но ведь и Герасимов ее не убивал. Это был несчастный случай.
– Значит, я, по-твоему, идиот? – тихо, задумчиво произнес Михеев.
– Нет. Ты, Палыч, не идиот, – улыбнулся Сергей.
– Ну спасибо, майор, утешил. Несчастный случай, говоришь? – Он опять щелкнул пальцами и спросил горничную: – Как там у нас, Олег Анатольевич проснулся?
Горничная кивнула и удалилась. Несколько минут в гостиной было тихо. Наконец послышались шаги, и в дверном проеме появился маленький сгорбленный старик в белых брюках и голубой футболке. Блестящую лысину обрамлял тонкий венчик седого пуха. Руки были покрыты татуировками.
– Доброе утро, Палыч, – сказал он, испуганно озираясь и как будто не замечая Сергея.
– Привет, Лещ, – кивнул Михеев, – надень-ка очки. Посмотри, какой у нас гость.
Старик достал из кармана очки, нацепил на нос, повернулся к Сергею и впился в него маленькими близорукими глазами. В гостиной опять стало тихо. Сергей заметил, что губы старика зашевелились, сначала он бормотал что-то совсем неслышно, потом все громче, словно кто-то внутри него медленно увеличивал звук.
– Паскуда! – услышал Сергей. – Отруби ему нос по самые яйца, Палыч, либо я не выдержу, сам его, гниду, загрызу, – старик шагнул к Сергею.
– Спокойно, Лещ, спокойно, – остановил его Михеев, – видишь ли, у него память отшибло. Ты сначала расскажи ему все, что мне тогда в «Наркозе» рассказал, когда мы с тобой в больничке подыхали оба. Прямо так, как мне, расскажи ему.
– А-а, под стебанутого косишь! – закричал старик. – Не верь ему, Палыч! Фуфло гонит!
– Не волнуйся так, Лещик, сядь, остынь, – ласково произнесла Ирина. – Посмотри, шрамы у него. В аварию попал, башкой стукнулся. Правда, не помнит.
Старик, продолжая пыхтеть и сверкать глазами, опустился на край кресла напротив Сергея:
– Не помнишь, значит, ничего, гумозник? Ну ладно, слушай. Той ночью я полез на стройку за кабелем. Смотрю, идут двое от станции. Я заныкался между плитами, сижу, не дышу, и все мне видно. Прожектор горит, светло как днем. Машу я сразу узнал. Короче, идет она, быстро так, а ты за ней. Она тебе говорит: «Отвяжись, Герасимов, катись отсюда». Ты ее уламываешь, канючишь, мол, то да се, жить без тебя не могу, за тобой приехал, больной, с температурой, давай, поехали, мол, ко мне, дома никого, только нянька старая, глухая, и плюнь ты на них на всех. А она тебе: «Герасимов, ты что, не понял? Ты мне надоел с твоей температурой! Отвяжись, глупая обезьяна». Она как раз к котловану подходила, тут ты кинулся на нее, схватил за плечи, стал трясти и орать, чтоб она не смела так говорить и никогда не называла тебя глупой обезьяной. А она рассмеялась тебе в лицо и еще раза три повторила: «Герасимов, ты глупая обезьяна!» И попыталась вывернуться из твоих рук. Ты ее пихнул, резко так. Она легонькая, как птичка, отлетела к краю котлована и прямо туда. Я слышу удар, глухой, жуткий и крик. Она крикнула, но слабо совсем. Пока падала, понять не успела, а там уж ее сразу, насквозь. Ты шагнул к краю, глянул вниз. Минуту всего смотрел, а потом драпанул к станции. И все. И нет тебя.
Подхожу я, гляжу, она там лежит и дергается, словно ток через нее пропускают, – старик зажмурился, тряхнул головой, – я же ее маленькую знал, видел, как ее здесь в коляске возили. Спускаюсь туда и сам не соображаю, что делаю. Сначала хотел вытащить из нее железку, потянул и понял – нет, не выйдет. Это штырь, арматура, торчит из плиты. Попробовал поднять, перевернуть, тоже не получилось. Сколько возился там с ней, не знаю. Опомнился, смотрю, сам-то весь в ее кровянке. А ей уж не поможешь. Отходит она. Я говорю, прости меня, Машенька, я ж человек судимый, меня сразу заметут. Тут Палыч прибегает, ну, то есть тогда еще Юрка Михеев. Я едва заныкаться успел, а уйти все не могу, думаю, вдруг все же спасут? Он кричит, бьется над ней, мечется, кинулся за помощью, привел народ к котловану, опять к ней спустился и все голову ей держал, будто она еще что-нибудь чувствовала. В общем дальше понятно, общий шухер, менты. Я, конечно, смылся по-тихому, но потом в себе долго грех этот нес. Когда узнал, кого осудили, думал даже пойти в ментовку и все рассказать, что видел. Но куда мне? Какой я свидетель? Понятное дело, не поверят, а еще и заметут наверняка. Я ж туда воровать залез. А потом мы с Юрой, то есть с Палычем, оказались в «Наркозе», в больничке, на соседних койках.
Старик замолчал. Было слышно только его тяжелое, хриплое дыхание. Он уже не смотрел на Сергея. Глаза его беспокойно шарили по столу.
– Нет, Лещ, – покачал головой Михеев, – утром я тебе не налью. Вон молочка выпей и съешь что-нибудь.
– А как же? – старик всхлипнул и шмыгнул носом. – А за Машеньку-то? Чтоб земля ей пухом... Налей, Палыч, душа горит, сил нет.
– Все, иди, старик, отдыхай.
Охранник бережно подхватил Леща под руку и повел на улицу. У двери он оглянулся и посмотрел на Сергея.
– Много всякого говна видел, но ты один такой, понял?
После его ухода повисла тишина. За окном щебетали утренние птицы. Неслышно подошел охранник и протянул хозяину коробочку размером со спичечный коробок. Внезапно Михеев прицелился и кинул ее Сергею. Тот едва успел поймать. Это оказалась кассета от диктофона.
– Пусть Герасимов послушает, – усмехнулся Михеев, – авось, память освежит. Если в течение ближайших двух дней он не напишет чистосердечное признание и не отнесет его в прокуратуру, он умрет. Нам уговаривать его надоело. Ирку муж и ребенок во Франции ждут, у меня дел много. Хватит уж с ним возиться.
– Зачем тебе его признание? – тихо спросил Сергей. – Срок давности истек, да и никто не назовет это убийством. Причинение смерти по неосторожности. Максимум два года.
– Я хочу, чтобы меня реабилитировали.
– Посмертно?
– Не перебивай, майор, – Михеев нахмурился и легонько хлопнул ладонью по столу, – последние три года в «Наркозе» мне каждую ночь снилась встреча с ним. Мне хотелось посмотреть ему в глаза, а потом убить. Но когда я вышел и пожил немного на воле, я понял, что сны мои всего лишь глупенькая, наивная сказка, знаешь, вроде старинной блатной песни про сына прокурора. Там, на зоне, эта романтика меня держала, поднимала высоко. А здесь она только застилала глаза. Пять лет я просто наблюдал, как он живет, и пытался понять, есть ли альтернатива моим романтическим снам? Я мог сто раз убить его, но это было слишком важно для меня, и я не спешил. В этом году, в марте, приехала Ирка и сказала, что нельзя так долго себя мучить. Надо либо начать действовать, либо забыть и оставить его в покое. И тогда я послал своих людей цеплять взрывчатку к его машине, я хотел устроить что-то вроде стартового хлопка. Сесть в машину ему бы не дали, отвлекли, но взорвалась бы она у него на глазах. Получилось все немного иначе, однако тоже неплохо. Позже, когда Ирка рассказала мне, как он вел себя в спортивном клубе, кстати, это мой клуб, так вот, когда она рассказала, как он там оттягивался и стрелял глазками, я понял наконец, чего хочу: признания. Да, Юра Михеев умер. Но он не был убийцей. А Стас Герасимов – убийца. И это должно быть известно, прежде всего ему самому.
