«В Кремлевке отличные хирурги-кардиологи, мама могла бы договориться», – чуть не сказала Маша, но вовремя опомнилась.

Беспартийных старушек из грязных подвалов, к тому же ЧСВР, не кладут в ведомственные больницы, не оперируют хирурги из Кремлевки, надо быть идиллической дурой, чтобы предлагать это Маю и просить маму «договориться». Мама, если бы могла, сделала бы для бабушки Мая все, что в ее силах. Но это абсолютно невозможно.

«Невозможно потому, что смертельно опасно, причем не только для нас, но и для Мая с бабушкой. Если мама заикнется, фамилию назовет там у себя в Кремлевке, органы мигом заинтересуются и мамой, и старушкой, за которую она хлопочет. Ну а если я преувеличиваю? Чего-то не понимаю? Если все-таки попросить маму?» – думала Маша.

– А может, правы те двое, которые отказались, и не стоит рисковать? – спросила Маша и накрыла кастрюльку крышкой, уменьшила огонь. – Пойдем в комнату, минут пятнадцать будет вариться. Мама говорила, у стариков все болезни протекают медленно, вяло, и бывает, старики выкарабкиваются сами потихоньку, без операций. В Склифе бабушку подлечат, подкормят, она отдохнет от ваших жутких соседей.

Май сморщился, махнул рукой.

– Подлечат, подкормят… Брось, Машка, она лежит в коридоре, чтобы судно поменяли, нужно нянькам дать, сестрам дать. Но суден не хватает, и простыней, и нянек, и койко-мест. Я отдал все, что было, но слишком мало. Я сам мог бы там за ней ухаживать, но не пускают, у них карантин.

– В больнице все равно лучше, чем в вашем подвале. А деньги не проблема, у меня есть заначка, я откладывала Ваське на подарок, – она открыла ящик комода, достала из-под стопки белья конвертик. – Возьми, тут двадцать восемь рублей, потом еще что-нибудь придумаем.

Он помотал головой.

– Убери.

– Что значит «убери»?

Он взял конверт, положил назад в комод, закрыл ящик, обнял Машу, прижался колючей щекой к ее виску и прошептал:

– Спасибо, Машка, ты не обижайся, я понимаю, ты от чистого сердца, но я сам справлюсь. Твои двадцать восемь рублей бабушке не помогут, а Василий останется без подарка. Сколько ему исполняется?

– Одиннадцать.

– Ну вот, такая серьезная цифра, второй десяток, лучше поцелуй меня и давай поедим, с утра ничего не жрал.

Она чмокнула его в щеку, попыталась выскользнуть из его рук, но он не отпустил.

– Машка, у меня никого, кроме тебя, нет, только бабушка, но ей немного осталось, я один не смогу, не выдержу.

Губы у него были твердые и горькие, от волос, от ветхого джемпера пахло больницей. Пальцы, все еще холодные, дрожали, пытаясь расстегнуть пуговицы Машиной кофточки.

– Май, пожалуйста, не надо, миленький мой, хороший, не надо, ты хотел поесть, чай остынет, – бормотала Маша, уворачиваясь от его губ и рук, но вырваться, грубо оттолкнуть не могла.

«Этого не должно быть между нами, не из-за Ильи, нет, просто я не люблю Мая, мне его безумно жалко, и я его люблю, но не так, совсем по-другому, если сейчас это произойдет, получится ложь, получится ужас для всех, и я буду виновата».

– Машка, я уйду, не бойся, я уйду, только согреюсь чуть-чуть, капельку согреюсь, иначе умру, – шептал Май.

Он приподнял ее, оторвал от пола, она привыкла доверять его рукам, они отработали вместе множество сложных поддержек.

«Я не могу оттолкнуть его, но этого не должно произойти, ни за что на свете, нет… Господи, что мне делать?»

Хлопнула входная дверь, голос Васи крикнул:

– Эй, кто дома?

Май осторожно опустил ее, принялся бестолково возиться с кофточкой, пытаясь застегнуть пуговицы, бормоча:

– Прости, прости, не понимаю, что на меня нашло.

– Все, успокойся, – прошептала Маша, быстро застегнулась и крикнула:

– Васька, надень тапочки и вымой руки!

– Машка-какашка! – прозвучал ответ из коридора.

Вася был румяный с мороза и мокрый насквозь. Поздоровался с Маем сквозь зубы. Маша принесла из кухни кастрюльку. Вася приподнял крышку, сморщил нос.

– Опять гречка, – он схватил горсть карамели из вазочки.

– Положи конфеты, сядь и поешь нормально, – сказала Маша.

– Ел у Валерки, – он прихватил еще и пряник, шмыгнул за перегородку, хлопнул фанерной дверью.

Май сидел, низко опустив голову, катал по скатерти сушку, закручивал ее волчком, подкидывал, ловил.

– Ешь, пожалуйста, – Маша пододвинула тарелку. – Ты должен поесть горячего и нормально выспаться. Завтра воскресенье. В понедельник, если не явишься в театр, мне придется репетировать с Борькой Прохоренко.

– Ну, понятно, он же злой Петух во втором составе, знает все партии, – Май поймал сушку, сжал кулак и сломал ее.

– Я не хочу с ним. Ты должен танцевать премьеру. Это твой шанс. Твой и бабушкин.

– Она вряд ли дотянет до июня, – Май разжал кулак и высыпал обломки сушки на блюдце.

– Что ты ее хоронишь? Проснись, наконец! Пасизо не трогают, хотя муж ее сидит. Она ЧСВР, но ее не трогают. Знаешь почему? Потому что Пасизо лучший педагог-репетитор, она готовит солистов. Думаешь, вас с бабушкой оставили в Москве просто по забывчивости? Ерунда. Вас оставили потому, что ты можешь стать солистом.

– Машка, откуда ты знаешь? Лиду Русакову сняли с «Аистенка», когда арестовали ее отца.

Маша взяла сушку и с треском сломала ее в кулаке.

– Спасибо, что не сказал: ее сняли, а тебя поставили, но ты, Машка, в этом не виновата.

– Но ты правда в этом не виновата.

– Разумеется, нет, – Маша налила остывшей воды из чайника себе и Маю и произнесла быстро, со злой гримасой:

– Это что? – удивленно спросил Май.

– Стишок. Сочинился сам собой, когда я увидела новый список распределения ролей. Мне действительно паршиво, мне стыдно и очень жалко Лиду. Но я хочу танцевать Аистенка и буду танцевать премьеру, причем с тобой, а не с Борькой Прохоренко.

– Почему? Чем я лучше?

– А чем я лучше Лиды? Ну скажи!

– Скажу, – спокойно кивнул Май. – У Лиды идеальная техника, она великолепно работает. Но она работает, а ты танцуешь. У нее хороший прыжок. Но она прыгает, а ты летаешь. Я говорю это как твой партнер, а не как взбесившийся жеребец, который тут атаковал тебя.

– Скорее уж не жеребец, а злой петух, – Маша, наконец, улыбнулась.

Май тоже улыбнулся, взял ложку, принялся за кашу.

– Ну вот, молодец. Кушай и слушай. Тебе дали танцевать Злого Петуха, когда твои родители были уже давно арестованы. А Лиду решили снять с роли еще до ареста ее отца. Возможно, Пасизо сказала это, чтобы мне стало полегче, но вряд ли. Такие нежности не в ее стиле. С самого начала, когда распределяли роли, был выбор между Лидой и мной. Лида работает точно, аккуратно, техника у нее филигранная. У меня техника слабее, я позволяю себе спонтанные импровизации. Выбрали Лиду, а мне дали Пионерку. Но потом решили все поменять. Дело не в отце Лиды, а в ее коленке. У нее хондроматоз, хроническое воспаление коленного сустава. Они испугались выпустить на премьеру танцовщицу с хондроматозом. Важная премьера, явятся вожди, иностранные дипломаты. Мало ли что может случиться? Но если бы Лида танцевала Аистенка, ее никто не посмел бы тронуть, из комсомола не исключили бы. Кстати, ее оставили в труппе, в кордебалете.

– Ты так и не сказала, чем я лучше Прохоренко, – напомнил Май.

– Ты видел меня в дуэтах с другими, с Камалетдиновым, с тем же Прохоренко. И ты знаешь, чувствуешь, как я танцую с тобой. Зачем что-то еще говорить?

Май доел кашу, запил остывшим чаем и, перегнувшись через стол, прошептал:

– Машка, ты танцуешь со мной так, что мне кажется, будто ты меня очень сильно любишь. Это правда? Или я ошибаюсь?

Маша протянула руку, погладила его по голове.

– Правда. Люблю очень сильно. Ты мой самый лучший друг, мой главный и единственный партнер, но есть человек…