— Папа, ты, наверное, думал, что потерял эти деньги. А они вот, лежат и молчат. Почему в твоём ридикюле так много отделений и карманов? — пробормотала она.

Несколько мгновений она сидела на ковре, под торшером, зажмурившись, стиснув зубы и кулаки, едва сдерживая слёзы. Наконец разжала ладонь и увидела крупную желатиновую капсулу. Папины витамины. Случайно выронил в портфель, когда принимал. Не мудрено. В последнюю неделю у него заметно дрожали руки.

Соня встала, пошла в ванную, взяла маленький пластиковый мешочек от зубных нитей и аккуратно завернула в него капсулу.

Шофёр помог донести пакеты с провизией, поставил у двери и тут же ушёл. Агапкина встретил Андрюша. Он держал свечу, прикрывал огонёк ладонью.

— Ну что, как? — спросил Федор.

— Папа проснулся, выпил кипятку с няниной клюквой, сейчас пробует читать при керосинке. Таня ушла к себе, сказала, поспит немного. Горничные тоже ушли куда-то, обещали вернуться утром. Няня возле папы сидит, вяжет. Ой, груши! — Андрюша опустился на корточки, осветил корзину и пакеты. — Откуда это? Где вы достали?

— Зови Таню, сейчас будем ужинать. Я все расскажу.

Профессор встретил его слабой улыбкой, неловко повернулся на диване.

— Вот, Федор, как мало, оказывается, человеку нужно. Холодно, темно, стрельба, гибель повсюду, а я проснулся, у меня всего лишь немного боль утихла, и я счастлив.

Агапкин поставил на стол пакеты, взял керосинку, осмотрел забинтованную ногу. Повязка не промокла, кровотечения не было. Пальцы двигались.

— Что там, на улице? — спросил профессор.

— Стало тише. Вроде бы договорились о перемирии.

— Кремль чей? Наш или их?

— Михаил Владимирович, откуда мне знать? Я ведь ходил только в аптеку. Но всё закрыто.

— Ой, батюшки, откуда такие чудеса? От чьих это щедрот? — няня добралась до пакетов, до корзинки и щебетала, причитала, всплёскивала руками. — Мишенька, смотри! Сыр, шоколад, ситник мягонький, изюму целый фунт, икра паюсная! Андрюша, Танечка, идите скорей!

— У нас няня, часом, не помешалась? — испуганно прошептал профессор.

— Нет. Сейчас разберём пакеты, подвинем стол.

— Погодите, Федор, — профессор тронул его за руку, — она точно не бредит?

— Нет, — Агапкин достал из корзины гроздь чёрного винограда и протянул ему, — ешьте. Вам сейчас необходимо.

— Глазам не верю. Настоящий? Не бутафория? — Михаил Владимирович отщипнул ягодку, положил в рот, зажмурился. — Господи, вроде бы совсем недавно всё было, а уже кажется — забытый вкус.

Няня принялась накрывать стол, достала праздничный фарфор, серебряные приборы. Михаила Владимировича кое-как усадили на подушках. У Андрюши блестели глаза. Только Таня отнеслась к дарам Агапкина со странным равнодушием.

Он рассказывал, как обходил одну за другой все окрестные аптеки и совсем уж отчаялся достать йод и бинты, решил идти к госпиталю, но тут у Никитских ворот столкнулся с незнакомым пожилым господином. Господин почтительно поздоровался. Оказалось, его сын, прапорщик, в пятнадцатом году попал в госпиталь с каким-то очень тяжёлым ранением, никто не верил, что мальчик выживет, но Михаил Владимирович спас его.

— Как фамилия? Всех тяжёлых я помню.

— Мне было неловко спросить. Этот господин передавал вам такие горячие благодарности, и казалось, само собой разумеется, я его должен был узнать. А когда я сказал, что вы ранены, он сразу повёл меня к себе в дом. В общем, все дары от него, из его домашних запасов. Его личный шофёр довёз меня на автомобиле.

— Правильно, — пробурчал Андрюша с набитым ртом, — вы бы не донесли. Революционеры у вас бы все отняли по дороге.

— Удивительная история, — сказал Михаил Владимирович, — Таня, ты бы съела что-нибудь.

Она сидела с напряжённым бледным лицом. На тарелке лежал нетронутый кусок ситника, намазанный икрой.

— Танечка, покушай, — окликнула её няня.

— Что с тобой? — спросил Михаил Владимирович.

— Ничего, — она выдохнула и тряхнула головой, — который теперь час?

Агапкин достал часы-луковицу из кармана.

— Десять без пяти.

— Я пойду к себе, мне надо лечь, — она тяжело поднялась и вдруг опять застыла, вцепившись в спинку стула.

Совсем близко грохнуло несколько выстрелов. Стреляли из тяжёлого орудия. Задрожали оконные стёкла. Охнула и стала креститься няня. Никто, кроме Агапкина, не расслышал, как Таня застонала сквозь стиснутые зубы.

Он уже стоял рядом, положив ладонь ей на живот. В дрожащем свете керосинки блестели испуганные глаза Михаила Владимировича. Таня с шумом выдохнула.

— Федор, уберите руку. Я без вас знаю, у меня схватки. Теперь уж сильные, каждые три минуты. Папа, не смотри так. Для тебя разве новость, что беременность заканчивается родами?

— Но ведь ещё две недели, — растерянно прошептал профессор.

— Я тоже так думала. Но он решил иначе. Наверное, не терпится поглядеть, что тут у нас происходит.

Телефон по-прежнему не работал. Света всё не было. На улице не прекращалась стрельба. Казалось, бои идут прямо под окнами. Короткое перемирие закончилось.

Командующий округом Рябцев выбрался из Кремля, где революционные солдаты его держали как заложника и едва не убили. Оказавшись на свободе, он выдвинул ультиматум Военно-революционному комитету: Кремль должен быть очищен, ВРК распущен.

Юнкера окружили Скобелевскую площадь. Бои шли на Манежной, на Тверской-Ямской, на Арбате, у телеграфа, почтамта, у вокзалов. Отряд из трёхсот солдат Двинского полка первым поднял стрельбу у Кремлёвской стены.

Двинский полк состоял из дезертиров, грабителей, мародёров. Накануне переворота его перевели из Бутырской тюрьмы в лазарет. Солдаты якобы голодали в знак протеста, и совдеп опасался за их здоровье. Сейчас они стали боевым авангардом революции, главной опорой большевиков в Москве. Они атаковали Кремль.

У Троицких ворот их встретил отряд под командованием полковника Данилова.

Таня ходила по гостиной, держась за живот, то молилась, то бормотала стихи Пушкина.

— Может, лучше к вам в комнату? Вам надо лечь, я должен осмотреть вас, — сказал Агапкин.

— Подождите. Не трогайте меня. Если лягу, буду орать, а так мне легче терпеть. Останемся здесь. Горячую воду ближе таскать с кухни, и папа один с ума сойдёт. Вот, есть кушетка. Она вполне удобная.

В гостиную принесли все свечи и керосинки, какие нашлись в квартире. Агапкин плотно задёрнул шторы, чтобы не виден был свет.

— Федор, а ведь вы акушерство сдали удовлетворительно, — сказал Михаил Владимирович, — я помню. Профессор Гринберг Яков Зиновьевич жаловался мне на вас. И роды никогда в жизни не принимали.

— Вот и пусть учится, — сказала Таня, — ты не пошёл бы воевать, сам бы отлично принял. Теперь лежи, наблюдай. Ой, Господи, а ведь правда больно. «Долго ль мне гулять на свете то в коляске, то верхом, то в кибитке, то в карете, то в телеге, то пешком». Андрюша, ты что здесь делаешь?

— Танечка, я боюсь. Тебе очень больно? Папа, можно я останусь? — Андрюша сидел в кресле, поджав ноги, обхватив коленки.

— Иди на кухню, помоги няне. Скоро нужно будет много горячей воды, — сказал Михаил Владимирович.

— «Не в наследственной берлоге, не средь отческих могил, на большой мне, знать, дороге умереть Господь судил», — медленно, сквозь зубы читала Таня.

— Ты, может, ляжешь, наконец? — спросил Михаил Владимирович.

— Да, папа. Вот сейчас лягу. Кажется, воды отходят. Ой, мамочки! «На каменьях под копытом, на горе под колесом, иль во рву, водой размытом, под разобранным мостом». Боже, как больно! Андрюша, уйди отсюда! Федор, послушайте, как там у нас сердечко?

До этой минуты она не подпускала его, не давала прикоснуться. Теперь сдалась. Выбора у неё не было. Он хотел сказать: не бойтесь, верьте мне, у меня уже есть опыт, я справился с двойным обвитием пуповины, я сильный, я самый лучший, я люблю вас.

— Ну что? — донёсся до него голос профессора.