– Да, ты рассказывал, – кивнул Бруно и заговорил о чем-то другом, но как только вышли из ресторана, опять вернулся к Вирте.

– Я слышал, среди ветеранов люфтваффе кое-кто разочаровался в Геринге, говорят, он захапал слишком много постов и денег, организовал тотальный контроль над армией, его поведение недостойно офицера, а история с поджогом рейхстага дурно пахнет. Как ты думаешь, твой Вирте входит в число недовольных?

– Кто угодно, только не Вирте. Он боготворит Геринга. Я не могу назвать его оголтелым нацистом, но к режиму он вполне лоялен.

Он ждал телеграмму, но ее не было. Понедельник пролетел незаметно, Карл весь день работал над статьей о навязчивых неврозах, хотел закончить ее перед отъездом. Только на двадцать минут вышел из дома, отправил телеграмму на адрес своего швейцарского коллеги. Он немного волновался, что до сих пор нет вестей. Вечером за ним приехали от Геринга. Сеанс длился полтора часа. Прощаясь, он спросил, когда ему можно уехать в отпуск.

– Придется задержаться дней на пять, – ответил Геринг.

– Вы уже отправили семью? – участливо спросила Эмма, новая жена Геринга.

– Да, они улетели вчера утром. Полковник Вирте любезно согласился взять их в свой самолет.

– Кто? – гаркнул Геринг так громко, что Карл вздрогнул.

– Паоль Вирте, ваш бывший однополчанин.

– О боже, – прошептала Эмма и закрыла рот ладонью.

– Штерн, повторите еще раз, когда, с кем, на каком самолете улетела ваша семья! – орал Геринг и тряс доктора за плечи.

Карл повторил и почувствовал, как все тело наполняется ледяными колючками. Он смотрел на трясущуюся физиономию Геринга и сквозь пульсацию в ушах слышал его крик:

– Какого черта вы не обратились ко мне? Вы сами, сами виноваты! Надо было поставить меня в известность!

– Герман, не кричи, кажется, господин Штерн ничего не знает, – сказала Эмма и взяла Карла за локоть. – Сядьте. Вы что, не слушали радио? Не читали утренних газет? Вот, выпейте воды. Произошла авария. Самолет полковника Вирте упал и разбился в районе Боденского озера, на швейцарской границе. Пилот и трое пассажиров погибли. Примите мои соболезнования, Карл.

Дальнейшее он помнил смутно. Его довезли до дома, у двери ждал Бруно. Он узнал о случившемся из радионовостей. Утром позвонили от Геринга, по телефону говорил Бруно. Потом присел на край дивана и тихо произнес:

– Карл, послушай меня, постарайся услышать. Нужно опознать и забрать их. Авария произошла на швейцарской территории. Геринг готов помочь, он предоставит специальный самолет. Я полечу с тобой.

Во время опознания в морге у доктора Штерна случился инфаркт, он надеялся умереть, но выжил, очнулся в клинике под Цюрихом.

Его навещал Бруно, рассказал, что Эльзу и мальчиков похоронили тут, в городке Хорген, на католическом кладбище. В Германии за одну ночь убито несколько тысяч человек, в том числе руководство СА и сам Эрнст Рем. Готовясь к этой акции, Геринг и Гиммлер опасались за нервы фюрера, поэтому доктора Штерна задержали в Берлине.

Швейцарская полиция обнаружила в обломках самолета признаки того, что авария была подстроена, двигатель и вся система управления нарочно испорчены. Немцы пытаются договориться со швейцарскими властями замять эту историю. Это ведь было убийство. Вирте не мог успокоиться из-за поджога рейхстага, много болтал в армейских кругах, на каком-то приеме что-то брякнул в разговоре с английским журналистом. Геринг планировал незаметно убрать Вирте. Никто не предполагал, что на борту окажется семья доктора Штерна.

«Бедный, бедный Май, – думала Маша, сидя на ковре и штопая чулок. – Конечно, я нравлюсь ему, но у меня есть Илья, у меня скоро начнется совсем другая, взрослая жизнь».

Тонкий фильдеперс расползался под иглой, рвались нитки. Это был последний моток штопки телесного цвета из старых запасов. И чулки фильдеперсовые – последние. Спасибо, дырка на большом пальце. Даже если не удастся заштопать, под обувью не видно. А вот с обувью беда. Пока мороз, можно ходить в валенках, смирив гордыню, как говорит мама. Но начнется весна, и попробуй побегать по талому снегу, по лужам в валенках без галош. Как ни смиряй гордыню, обязательно промокнешь, простудишься, не дай бог заработаешь ревматический полиартрит, воспаление голеностопных и коленных суставов. Для танцовщицы это страшнее чумы, и промокшие ноги – лучший способ заболеть. Достать галоши сейчас нереально, хотя и мама, и папа прикреплены к закрытым распределителям, но и там нет галош. С галошами в СССР перебои. И с чулками перебои. У мамы тоже последняя пара.

«Стыдно переживать из-за такой чепухи, – одернула себя Маша. – Вот у Мая действительно беда. Никого не осталось, кроме бабушки. Живут в подвале, в страшной коммуналке, с пьяницами соседями. Вода в колонке на улице, вместо туалета выгребная яма во дворе. Он может нормально помыться только в театре. Утром и вечером выносит горшок за бабушкой, она больная, старенькая, ей трудно ходить в уличный нужник, в городскую баню. Май таскает воду, греет на примусе. Бабушка моется в корыте прямо в комнате. Недавно корыто прохудилось, для них это катастрофа, нового не купишь. Бедный, бедный Май, так мужественно держится, не хнычет. Если бы не Илья, наверное, я могла бы полюбить Мая. Ну а вдруг я все придумала про Илью? Не позвонит сегодня, значит, ничего не будет. Попробую забыть о нем, жить, как жила раньше. Допустим, все это мне просто приснилось. Ночь, каток, конная милиция. Замечательный был сон, только сон и ничего больше. Не позвонит сегодня, значит, нет у меня никакого Ильи».

Нитка рвалась, чулок скользил по грибу. Маша услышала, как хлопнула входная дверь. Судя по шарканью, покашливанию, пришел Карл Рихардович. Зазвонил телефон. Маша продолжала штопать чулок. Из прихожей доносился голос Карла Рихардовича. Он поговорил пару минут. Слов она разобрать не сумела. Голос стих, зашаркали шаги, послышался тихий стук в дверь.

Иголка вонзилась в палец, Маша бросила чулок вместе с грибом, прижала палец к губам, сморщилась.

– Машенька, ты здесь? Можно тебя на минуту? – спросил Карл Рихардович.

Она вскочила, поправила юбку, забыв поздороваться, вскрикнула:

– К телефону?

– Нет-нет, зайди ко мне, пожалуйста. А что с рукой?

– Палец уколола, ерунда.

Он взял ее руку, щурясь сквозь очки, посмотрел.

– Ранка маленькая, но глубокая, кровоточит, надо промыть перекисью.

В его комнате на столе стояла обувная коробка. Карл Рихардович усадил Машу на диван, достал из шкафчика темную склянку, клок ваты.

– Подержи немного, кровь остановится, потом замажем зеленкой, – он взял коробку со стола, поставил на пол у Машиных ног, поднял крышку.

Маша увидела новенькие темно-коричневые сапожки. Они были еще лучше тех, что украли на катке. Высокие, на небольшом устойчивом каблуке, внутри мягко поблескивал бежевый мех.

– Карл Рихардович… – ошеломленно прошептала Маша.

– У тебя ведь тридцать шестой размер, верно? – он крякнул, присел на корточки. – Ну-ка, давай ногу.

– Что вы, я сама! Это точно мне?

– А кому же? Погоди, я расшнурую, палец еще кровоточит.

Сапоги оказались впору. Маша прошлась по комнате, обняла, поцеловала доктора и, краснея, спросила:

– Они, наверное, ужасно дорогие?

– Понятия не имею.

– То есть это… это не вы купили? Я думала, случайно в вашем распределителе давали… Папа обязательно вернет деньги, они же дорогущие, импортные…

– Машенька, ну что ты бормочешь? Какие деньги? Я тут вообще ни при чем. Скажи, не жмут? Не трут?

Маша не решалась задать главный вопрос, смотрела вниз на свои ноги в сапогах, вверх на улыбающегося доктора и готова была заплакать, то ли от смущения, то ли от счастья, наконец, выпалила шепотом:

– Это он купил?

Доктор кивнул, продолжая улыбаться.

– А… А что он сказал?

– Он сказал: «Передайте, пожалуйста, Маше. Надеюсь, я не ошибся с размером».

– И все?

– Машенька, послушай меня, – доктор опять усадил ее на диван, сел рядом. – У Ильи сейчас очень напряженный период, он занят на службе практически круглые сутки. Позвонить тебе оттуда нет никакой возможности. Дома он бывает только глубокой ночью, когда звонить поздно. Подожди, потерпи.