— Да, я понимаю, — Дмитриев озадаченно нахмурился, — а вы не знаете, сколько сейчас это стоит и куда надо обращаться?

— Ко мне можете обратиться, ко мне, — Марина широко, тепло улыбнулась.

Ох, какая у нее была улыбка! Если бы Сергей Павлович до сих пор снимал кино, он непременно пригласил бы ее хотя бы в эпизодик, только за одну эту улыбку.

— У меня есть отличная профессиональная сиделка. Могу ее вам порекомендовать.

— Сколько она берет?

— По-разному. Допустим, если речь идет о лежачем тяжелом больном, это одна цена. Но у вас ведь не тот случай, верно?

— Конечно. Вася худенькая, легкая. С ней хлопот совсем немного. Но вы меня хотя бы сориентируйте по ценам.

Марина еще раз улыбнулась, достала записную книжку и взяла телефон.

— Надя? Здравствуйте. Это Марина.

Минут через десять Сергей Павлович готов был расцеловать свою гостью. Сиделка по имени Надя, с которой она его соединила, оказалась настоящим подарком. Брала она сущие копейки, всего пятьдесят рублей в день. У нее было среднее медицинское образование, приятный спокойный голос и понимала она Дмитриева с полуслова, и могла приехать прямо сегодня.

«Сто рублей у меня есть. Завтра сниму с книжки двести, оставлю там десятку, ничего страшного. Еды покупать не надо, полный холодильник, — весело рассудил про себя

Сергей Павлович, — как-нибудь продержимся. А там пенсия подоспеет».

— Так не бывает! Вы, Мариночка, настоящая фея! — он еще раз поцеловал ей руку. — Скажите, а почему так дешево?

— А вы не понимаете? — опять улыбка, на этот раз, лукавая.

— Нет, — искренне признался Дмитриев, — не понимаю.

— Я сказала, кому нужна помощь, Надя готова была приходить бесплатно. Она обожает ваши фильмы.

Когда Марина увидела, как засияли глаза старика, ей стало не по себе, впервые за время разговора. Это Володя придумал такое объяснение: дешево потому, что сиделка обожает фильмы Дмитриева.

«Я не слишком много на себя взяла? — тревожно подумала Марина. — Что-то не так. Противный парень фотограф, к тому же, кажется, совершенно непрофессиональный. Девка эта, Надя, тоже немного странная. Я не видела ее никогда, но, судя по тому, как она со мной поговорила, та еще хабалка. Впрочем, Володенька так искренне хотел помочь своему старому учителю. В самом деле, почему всегда надо подозревать что-то плохое? Это же Приз, а не кто-нибудь».

— Ну, Марина, давайте вернемся к интервью. На чем мы остановились?

— Вы рассказывали, как в семьдесят третьем году вам пришлось перемонтировать готовый фильм, — напомнила Марина и включила диктофон.

— Ну да. Заставили перемонтировать. По идеологическим соображениям. Там у меня старый генерал громко пукал, объясняясь в любви героине, и смущался из-за этого, пытался сделать вид, будто под ним скрипит стул. Было очень смешно, однако сказали, что это подрывает доверие к нашей армии.

Слушая старика, Марина смеялась, удивлялась, всплескивала руками, грустно вздыхала. Бесшумно появился фотограф. Дождался паузы и вежливо сообщил, что наснимал достаточно, есть несколько отличных кадров.

— Да, у меня тоже, пожалуй, все, — улыбнулась Марина, выключила диктофон и посмотрела на часы.

— Ой! — спохватился Дмитриев. — Я даже забыл вам чаю предложить!

— Нет, спасибо. Мы и так отняли у вас слишком много времени.

— Когда же выйдет материал? — спросил он, провожая их в прихожей.

— Я вам позвоню. Мне надо сначала все расшифровать, потом написать, потом дать вам вычитать.

— Да, да, конечно, и, если можно, фотографии заранее покажите. Хорошо?

— Обязательно, — пообещал фотограф, важно кивнув.

Дмитриев на прощание поцеловал Марине руку, долго, горячо благодарил, и за сиделку, и за интервью. Ей опять на минуту стало не по себе. Она вытащила визитку и протянула старику, хотя помнила, как Приз предупреждал: не оставляй своих телефонов. В журнал он ни за что не позвонит, проверять ничего не станет. А тебе домой или на мобильник может.

«Доброе дело, — повторяла она про себя, садясь в машину вместе с тупым молчаливым Сережей, — я сделала доброе дело. Ничего плохого. Совершенно ничего плохого».

***

Голоса в прихожей наконец смолкли. Дверь хлопнула. Послышались шаркающие шаги деда, его тихое покашливание. Через минуту он заглянул в кабинет.

— Вася, ты спишь?

Она не спала. Она дрессировала свое горло и пыталась издать хоть какой-нибудь звук. Ничего не получалось, кроме тихого странного скрипа. Но это уже была не полная тишина. Полчаса назад она проснулась оттого, что в лицо ей ударила яркая вспышка. Только что ей снился очень хороший сон, без Отто Штрауса. Залитая солнцем поляна, качели, колокольчики в траве. Во сне она могла говорить. Она качалась на качелях вместе с Гришей, и они болтали о всякой ерунде, вспоминали школьных учителей, одноклассников, рассказывали друг другу какие-то глупые смешные истории из детства.

Вспышка показалась ей началом очередного кошмара. Она открыла глаза и увидела, что у дивана, на корточках, сидит здоровенный, вполне реальный мужик с фотоаппаратом и снимает ее. Конечно, если бы у нее не пропал голос, она бы закричала. Но она могла только открыть рот.

— Привет, — сказал он и усмехнулся.

Первый страх прошел, она поняла, что это всего лишь фотограф. К деду пришла корреспондентка, брать интервью. Фотограф забрел в кабинет и решил щелкнуть внучку знаменитого режиссера, хотя бы спящую.

На Василисе была рубашка деда. Волосы грязные, большая подсохшая ссадина на щеке, которую дед сегодня утром помазал зеленкой. Фотограф оглядывал ее с головы до ног, и взгляд у него был мерзкий. Василиса попыталась натянуть простыню, спрятаться, но не смогла, руки, хоть и без повязок, почти не слушались. Она только коленки сумела прикрыть и помотала головой: мол, уйдите, не надо меня больше снимать. Очередная вспышка заставила ее закрыть глаза.

В ушах отчетливо прозвучал знакомый голос:

— Будет весело, Гейни, поверь мне.

Дальше она уже не понимала, открыты у нее глаза или закрыты. Фотографа не стало, как, впрочем, и комнаты

Все пропало, и постепенно из гулкого ледяного мрака проступила совсем другая реальность.

Салон машины. Заднее сиденье. Справа плоский профиль Гиммлера. Впереди круглый затылок шофера. Проливной дождь стучит по крыше автомобиля, заливает окна. Мерно работают дворники, ходят туда сюда, открывают и закрывают подвижные водяные шторки на ветровом стекле. В салоне тепло, уютно, пахнет одеколоном. Снаружи мокрые темные улицы старинного города, косые капли подсвечены желтыми фонарями. Спереди и сзади небольшие крытые грузовики. В них солдаты специального отряда СС.

Мюнхен. Конец марта сорок третьего года. Отто Штраус и Генрих Гиммлер едут в гости, в небольшой особняк на окраине. Там сегодня праздник. Гиммлера и Штрауса не приглашали и не ждут.

— Сюрприз, — Отто улыбался в полумраке своему усталому, встревоженному другу, — не только для профессора, но и для тебя, Гейни. Сюрприз!

— Что ты выдумал, Отто? — качал головой Гиммлер, подергивал себя за ухо и тер переносицу, уставшую от пенсне.

— Увидишь, — хитро щурился Штраус.

В особняке ярко светились все окна. Там праздновал свой шестидесятый день рожденья профессор биологии Эрвин Лах. Он преподавал в Мюнхенском университете. Отто Штраус когда-то учился у него.

Праздник был в разгаре, когда к особняку профессора подъехал эскорт автомобилей. Хозяин вышел на крыльцо. Сквозь пелену дождя он увидел, как выпрыгивают из грузовиков один за другим силуэты в блестящих черных плащах, с автоматами, и бегут, чуть пригнувшись, шлепая по лужам, окружают его дом.

Дождь хлестал, как сумасшедший. Слуга раскрыл зонтик над плешивой головой профессора.

Штраус и Гиммлер вылезли из машины. В темноте были видны только треугольники белоснежных сорочек, высокие воротнички, под которыми чернели галстуки-бабочки. Два охранника держали над ними зонты.

— Отто? — профессор близоруко щурился, слизывал с губ капли дождя. — Что происходит? Почему столько солдат?