Больная Гуськова не буянила, вела себя тихо, говорила вполне рассудительно. В медицинской карте значилось, что она страдает синильным слабоумием, но степень слабоумия бывает разной. Гуськова соображала совсем неплохо. Валентине Федоровне стало интересно послушать про убийство.

— Ну, чего случилось-то? Почему внучку арестовали? — спросила она, усаживая старушку на банкетку.

— Вот вы позвоните в милицию, и я расскажу. — Упрямая бабулька поджала губы и замолчала.

Корнеевой удалось отвести ее в палату и уложить. Но часа через два послышалось шарканье в коридоре. Больная Гуськова появилась, как призрак, на пороге ординаторской. Валентина Федоровна только задремала на диванчике, а тут — здравствуйте.

— Я требую, чтобы вы позвонили в милицию. На Петровку. Я всю жизнь проработала в системе народного образования, я ветеран труда, ко мне должны прислушаться. Здесь плохо с питанием, я не наедаюсь и не могу здесь спать, в палате храпят. Я не сумасшедшая, я ветеран труда. У меня дочь и зять военные, погибли в Афганистане, выполняя свой интернациональный долг. У меня единственная внучка. Она студентка университета и никого не убивала. Я хочу домой, — шептала бабушка, глядя на сестру жалобными, испуганными глазами.

Сестра поняла, что больная снотворное не выпила. Схитрила, выплюнула таблетки. Можно было, конечно, сделать укол, но она ведь не дастся. Валентина Федоровна знала по опыту: такие вот бабушки сначала притихают в больнице, но стоит применить силу — и пошло-поехало. Срываются, теряют человеческий облик. Нет, нельзя ей укол.

Корнеева в отличие от большинства своих коллег сохранила жалость к специфическому контингенту, особенно тихих бабушек жалела, рассудительных, как эта Гуськова. Ведь не кричит, наоборот, шепчет, понимает, что ночь, и старается других не разбудить. Но переживает сильно. А может, действительно вспомнила что-то важное? Лучше не глушить ее лекарствами, а то забудет. Ведь и правда, внучка — единственная ее родственница — арестована по подозрению в убийстве. Это не шутки, здесь каждая мелочь важна. А вдруг внучка не виновата? Ее засудят зря, у нас ведь это бывает. А бабушка пропадет в больнице.

— Так ты поделись со мной, расскажи, что случилось, — попросила она уже не так из любопытства, как из жалости, — в чем внучку-то твою подозревают? Как ее зовут?

— Оля. Ее подозревают в убийстве. Но вам я ничего рассказать не могу. Надо соблюдать тайну следствия. — Бабушка многозначительно засопела и сверкнула глазами. — Я, разумеется, понимаю, что поздно. Подожду до утра. Я не сумасшедшая. А моя внучка Оля никого не убивала. Она — дочь офицера. Двух офицеров. Ее мать была военным врачом. Вашим коллегой. Вы, как медицинский работник, должны меня понять.

— Понимаю, — кивнула сестра, — еще как донимаю. У меня старший сын тоже в Афганистане успел побывать. Немного совсем, уже перед самым концом. Слава Богу, жив-здоров. Он у меня, правда, не военный человек. Оператором на телевидении работает. Вот, бабушка, такие дела. А сейчас — спать. Утро вечера мудреней. Пойдем, миленькая моя, отведу тебя, уложу в постельку.

— Я требую, чтобы со мной встретился следователь! — обратилась больная Гуськова к заведующему отделением, когда он пришел в палату с утренним обходом.

— Да, обязательно, — кивнул молодой врач, — как вы себя чувствуете?

— Нормально. Я вспомнила одну очень важную вещь. Моя внучка не виновата, ее должны освободить. Я — ветеран труда, всю жизнь проработала в системе сродного образования. Моя дочь и мой зять — военные, офицеры, погибли в Афганистане, выполняя свой интернациональный долг. Моя дочь была медицинским работником, военным врачом, вашим коллегой, доктор. Вы обязаны отнестись к моей просьбе с должным вниманием. Я не сумасшедшая. Пусть срочно приедет кто-нибудь из милиции, я могу сообщить сведения, касающиеся следствия. Мою внучку должны освободить. Она приедет и заберет меня отсюда. Это очень срочно, доктор.

— Конечно, конечно, вы только не волнуйтесь… День заведующего геронтологическим отделением Гончара Михаила Леонидовича был заполнен до отказа делами, суетой. Некогда не то что поесть по-человечески — перекурить. Контингент особый, у каждой бабульки свои срочные требования, персонала не хватает, зарплату задерживают, проблемы со шприцами, с медикаментами, даже с ватой проблемы. Требуют все с него, с заведующего. Голова идет кругом. А он кандидатскую диссертацию второй год дописать не может, жена ждет ребенка, денег не хватает, и никаких перспектив. От сумасшедших старух с их требованиями и истериками можно незаметно умом тронуться. Известно ведь, многие психиатры от постоянного общения с больными сами в определенный момент начинают страдать неврозами. Нервы надо беречь, и всякие старушечьи бредни по возможности пропускать мимо ушей.

К концу рабочего дня усталый до предела, издерганный Михаил Леонидович заперся в своем кабинете, раскинулся в кресле, закурил, и тут же — как назло — телефон.

— Здравствуйте, вас беспокоят из Московской городской прокуратуры. Следователь Чернов. К вам в отделение поступила больная Гуськова Иветта Тихоновна.

— Да, есть такая, — механически ответил Гончар.

— Скажите, пожалуйста, как ее самочувствие?

— А вы, собственно… Вы в официальном порядке интересуетесь? Или родственник?

— Да, в общем, не в официальном. Я звоню по просьбе ее внучки.

— Ну, передайте внучке, что все нормально, — ответил Гончар опять же механически.

Он был настолько измотан, что мечтал об одном — хотя бы несколько минут посидеть в тишине, расслабиться, ни о чем не думать.

— Спасибо, — ответили в трубке.

«Гуськова… Та, которая в понедельник поступила. У нее ведь правда внучку арестовали по подозрению в убийстве, — вспомнил Михаил Леонидович, положив трубку. — Она что-то бормотала сегодня утром, просила связаться со следователем. Убийство — это очень серьезно. Наверное, стоило сказать следователю, что Гуськова требует встречи с ним. Хотя, с другой стороны, старуха может что угодно сочинить. Ей хочется домой, как всем им. Мне же потом брать на себя ответственность, заверять показания, оценивать ее вменяемость. Мне что, больше всех надо?»

* * *

Егор Николаевич Баринов начал лысеть поздно, но стремительно. Он дорожил своей жесткой седой шевелюрой, ему был к лицу короткий мужественный ежик, но к пятидесяти стала предательски просвечивать розовая плешь. Никакие чудодейственные средства не помогали. Нет средства от старости, она наползает вкрадчиво, незаметно. С каждым днем — чуть меньше волос, чуть больше морщин, чуть труднее подтягивать живот и держаться прямо.

В свои пятьдесят три Егор Николаевич был все еще молодым политиком, крепким, бодрым, достаточно привлекательным мужчиной. Но самому себе уже казался глубоким стариком. Не осталось иллюзий, желания были грубы и примитивны — деньги, власть, женщины. Он чувствовал себя старым хищником, у которого сточились когти и крошатся зубы. Есть опыт, инстинкты, аппетит. Но силы на исходе. Прежняя молодая здоровая ненасытность потихоньку оборачивалась слюнявым старческим сластолюбием.

Иногда он просыпался среди ночи в холодном поту, в смутной панике ворочался с боку на бок. Собственная жизнь проносилась перед глазами, как пейзаж в окне мчащегося поезда. Ни одна из деталей пейзажа не имела значения. Он никогда не застревал на деталях, не оглядывался назад, терпеть не мог рефлексию и нудное самокопание. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на пустяки, каяться, ныть, припоминая, перед кем и в чем виноват.

Жизнь коротка. С каждым годом все короче. Как там поется в старой советской песенке? — «Есть только миг, за него и держись…»

Егор Баринов держался мертвой хваткой за эти ускользающие, легкие яркие мгновения. Сейчас, когда перевалило за пятьдесят, он стал чувствовать с острой волчьей тоской, как мало их осталось. А впереди нет ничего, кроме смерти.

В последнее время страх смерти стал единственной правдой, единственной реальностью. Все прочее рассыпалось в прах. Пейзаж за окном поезда казался зыбкой картонной декорацией.