И вот недавно, меньше месяца назад, сидя в уютной мужской компании, попивая водочку, расслабленно болтая о всякой ерунде, Лунек поспорил с Глебом Калашниковым: до какого возраста мужик остается мужиком, от чего это зависит, кто из общих знакомых сохранил молодую мощь после пятидесяти, а кто уже к сорока импотент. Речь случайно зашла о Баринове.

Глеб любил спорить, сам входил в азарт и умел здорово заводить собеседника. Он ржал, как конь, но Лунек отлично видел: это имя до сих пор не дает Калашникову покоя. Когда-то давно, в незапамятные времена, у жены Глеба был бурный роман с Егором Бариновым. Тогда она еще не была женой Калашникова, и все-таки Глеб всякий раз нервничал и заводился не только при встречах с советником президента, но даже когда о нем заходил разговор. Глеб, как большинство ходоков, был ревнив до истерики. Он с пеной у рта стал орать, что Баринов только с виду такой бравый, а на самом деле ничего ему, бывшему иному ленинцу, от жизни не надо. Все эти комсомольские ходоки советской закалки ярко горят, да быстро сгорают.

— Так ты прямо про всех все знаешь! — щурился Валера.

Его забавляла взвинченность Глеба.

— Я вижу! Насквозь вижу! На глазок могу определить, кто мужик, а кто уже среднего рода, — орал Глеб. — И не ошибусь никогда.

— На глазок, говоришь? — смеялся в ответ Валера. — И никогда не ошибешься? На что спорим?

— На десять щелбанов! — заявил Глеб. И Валере по пьяни, в азарте спора очень захотелось влепить эти десять щелбанов в глупую, самоуверенную башку Глеба. Для науки. Валера не любил, когда человек зарывается и думает, будто все про всех знает.

— Значит, Баринов, по-твоему, среднего рода? — уточнил он. — Ему ведь всего пятьдесят три, не забывай.

— Да хоть тридцать три! Он давно не мужик! И никогда им не был! — продолжал надрывать горло Глеб.

— Не мужик, говоришь? И мы спорим на десять щелбанов? Ну, смотри, Глебка, больно бить буду!

— У твоего Баринова ничего мужского, кроме воспаления простаты, не осталось. — Глеб растер в прах сигарету в мраморной пепельнице, тут же закурил следующую. — Я не ошибаюсь в таких вещах, так что больно бить в лоб я тебя буду, Лунек, а не ты меня.

По пьяни, по дури, в азарте спора Валера прокрутил Глебу ту самую кассету. Тогда он не придал этому никакого значения. И только позже, протрезвев, стал ругать себя за мальчишескую глупость.

Он вспомнил, как внезапно вытянулось у Глеба лицо, как он побледнел и пробормотал себе под нос еле слышно: «С-сука!»

— Ты про кого? — спросил Лунек.

— Да так, — нервно сглотнув, передернув плечами, ответил Глеб, — про твоего Баринова. Из-за него, старого пердуна, я проспорил. Слушай, а когда это снимали?

— Недавно, — приврал Валера для пущей убедительности, — около года назад.

На самом деле пленке было не меньше четырех лет.

— А что за девочки? — равнодушно, как-то даже вяло спросил Глеб.

— Какая разница? Они все на одно лицо, эти девочки.

— Он их меняет или постоянно пользуется, не знаешь?

— Ты чего? Девки понравились? — удивился Валера. — Своих мало?

— Да ладно тебе, — Глеб махнул рукой, — не издевайся. Я просто так спрашиваю. Опыт перенимаю.

— А, ну-ну, — потрепал его Лунек по плечу, — перенимай. На старости лет пригодится. Только ты учти, это дорогое удовольствие. Одна из девок вроде была его постоянной подружкой и тянула из него ежемесячно кусков пять «зелеными». Насчет второй не знаю. Я в отличие от тебя такой опыт перенимать не собираюсь. Мне не в кайф, когда за деньги, да еще втроем.

— Какая же из них постоянная? — спросил Глеб со сдавленным смешком. — Что-то не тянут они на пять кусков в месяц, ни одна, ни другая.

— Ну, это дело вкуса. Кому что нравится.

— Так какая больше нравится Баринову? В сауне снимали скрытой камерой, качество изображения было неважным. Лицо самого Баринова несколько раз взяли крупным планом, чтобы в случае чего не оставалось сомнений. А девочки вышли расплывчато. Камера на них не фиксировалась. Видно, что голенькие, одна здоровая, мясистая, другая худенькая, совсем соплячка. Обе дело свое знают и не халтурят.

— Ну что ты привязался? Ну хрен знает, которая из двух девок ему больше нравится.

Глеб помолчал, напряженно вглядываясь в экран, а потом выпалил:

— Классная порнушка. Смешная. Дашь переписать?

Насчет «переписать» Калашников, разумеется, шутил. Но Валера, хоть и был пьян, все равно отметил про себя, что шутка совсем неудачная. Он выключил видик и принялся отсчитывать щелбаны на крепком лбу Калашникова.

Да, потом, на трезвую голову, Лунек пожалел, что показал кассету. Баринов о ней не знал. Компромата на советника президента хватало. Кое-какие свои карты Лунек ему раскрыл сразу, на некоторые намекал иногда, а эту, козырную, держал про запас, на черный день. Лунек знал по опыту: слишком сильно давить на человека нельзя. Пружина лопнет, карманный политик сломается, начнет метаться, беситься, делать глупости.

Валера спросил себя: мог ли Глеб Калашников сдуру, по старой злобе, все в том же пьяном мальчишеском азарте протрепаться Баринову про кассету?

Совсем недавно слетел с треском со своего ответственного поста министр юстиции России. По телевизору показали его голую задницу. Он так же, как Егор Баринов, любил развлекаться с девочками в сауне. И тоже не подозревал, что его снимают. Скандал с министром наверняка произвел на советника президента сильное впечатление. А если к тому же он узнал, что и его голая задница заснята и легкомысленный казинщик Глеб Калашников лично видел пленку, да еще треплется об этом?

Нет, вряд ли Баринов решился бы заказать Глеба только из-за трепа о кассете. А из-за самой кассеты? Калашников никогда не был идиотом. Не стал бы он просто так, по пьяни, из-за старой беспочвенной ревности выдавать Баринову информацию о главном, убийственном компромате. А если он решил осторожно, за спиной Лунька шантажнуть советника президента? Вытрясти что-то для себя? Пожалуй, на это у него могло хватить ума. Для убедительности мог и приврать, что кассета вовсе не у Лунька, а у него, у Глеба, в тайничке.

«Классная порнушка. Смешная. Дашь переписать?» — Валера отчетливо вспомнил эту фразу и подумал: а ведь мог Глеб сделать для себя копию. В тот вечер он уснул на диване в гостиной, храпел, как боров. Его так и оставили там до утра, рядом с телевизором и видиком. Кассет у Лунька — десять полок. Чистых полно, никто их не считает. Бери любую, перегоняй, что хочешь, вся необходимая аппаратура под рук А «смешную порнушку» с голой задницей господина Баринова никто не догадался сразу вытащить и убрать в сейф. Лунек увлекся щелбанами, да и вообще здорово перебрал. Так и осталась она на ночь в магнитофоне. Спрятали только утром, когда протрезвели.

Дежурившая ночью медсестра геронтологического отделения Института психиатрии имени Ганнушкина Корнеева Валентина Федоровна никак не могла справиться с одной больной. Старушка эта поступила сегодня утром, состояние ее нельзя было назвать тяжелым. Она не ходила под себя, не истерила, не ползала на четвереньках. Крепенькая бабушка, ухоженная, речь вполне связная.

В три часа ночи больная Гуськова вышла в коридор, подошла к столику дежурной, тронула ее за плечо и прошептала:

— Мою внучку арестовали, ее подозревают в убийстве. Мне надо поговорить со следователем.

— Утром завотделением придет, решит этот вопрос, — сказала сестра, — а сейчас пора спать. Поздно уже.

— Я не могу спать. Позвоните 02, скажите, чтобы соединили с Петровкой, по подозрению в убийстве. Скажите обязательно, что я ветеран труда, работник народного образования. Мне надо поговорить со следователем. Я знаю важную вещь. Моя внучка не виновата. Я вспомнила. А здесь я не могу оставаться. Я хочу домой.

— Домой-то все хотят. Ты, бабушка, сейчас спать ложись, вот, таблеточки выпей, а утром заведующий придет, позвонит куда следует.

— Нет, — не унималась бабулька, — я здесь спать не могу. Запах ужасный в палате, я хочу домой. Позвоните, пусть отпустят Олю, надо, чтобы она меня забрала.