– Все, заканчивайте.

Толик суетливо завозился, сунул промокашку в карман, положил на учительский стол листки и вышел. Люба не шевельнулась.

– Курсант Вареник, в чем дело?

Она вскочила, вытянулась в струнку, выпалила своим глубоким контральто:

– Товарищ Штерн, разрешите обратиться!

– Сочинение сдайте и обращайтесь, курсант Вареник. – Доктор опять посмотрел на часы.

Люба собрала листки, широким, решительным шагом подошла к учительскому столу, покосилась на дверь и зашептала так тихо, что Карл Рихардович не понял ни слова.

– Люба, пожалуйста, погромче и побыстрей.

– Только одну минутку, я… понимаете, мне, кроме вас, некого спросить… это очень важно…

– Ну что, что? – мягко поторопил доктор, глядя в круглые блестящие карие глаза.

– Скажите, может, вы знаете, слышали, нас домой отпустят, хотя бы на сутки? Попрощаться отпустят? Я маму сто лет не видела. – Она сморщилась, с трудом сдерживая слезы.

– Деточка, я не знаю. – Он пожал плечами. – Думаю, должны отпустить.

Он врал. Операция с фольксдойче проходила под грифом самой высокой секретности, наверняка все приказы уже подписаны, разъехаться по домам им теперь вряд ли позволят. Но ничего этого сказать Любе он не мог, во-первых, просто не имел права обсуждать с ней такие вещи, во-вторых, не хотел лишать ее надежды на свидание с мамой.

– Конечно, должны! Я тоже так думаю. – Люба вытянула из рукава гимнастерки платок, промокнула глаза, высморкалась. – Но если вдруг… Если все-таки нет… Можно вас попросить? Я в любом случае хотела попросить… Сколько еще времени осталось – неизвестно, я маме написала заранее, сразу много писем, вы не могли бы примерно раз в месяц по одному бросать в почтовый ящик? В них ничего такого, совсем коротенькие, просто: жива-здорова, твоя дочь Люба. Да вы сами прочитаете, увидите, совершенно ничего такого.

– На конвертах будет чужой почерк, – отрывисто произнес доктор по-немецки, – и потом, обратный адрес. Ты же понимаешь, свой я написать не могу.

– Не надо обратного адреса, – Люба помотала головой, – почерк на конверте – вообще не важно, главное, чтобы хоть иногда приходило маме письмишко.

– Ладно, – кивнул доктор, – приноси свои письмишки.

– Да они с собой у меня! В тумбочке оставлять боюсь, из-за шмонов, там ничего такого, но чужие глаза… Только вы, пожалуйста, отвернитесь!

Через пару минут она протянула Карлу Рихардовичу общую тетрадь. Оказывается, прятала ее под гимнастеркой, за ремнем.

– Вы просто вырывайте листы. Адрес на обложке. Спасибо вам, Карл Рихардович. – Люба чмокнула его в щеку и, не оглядываясь, выбежала из класса.

Прежде чем спрятать тетрадь в портфель, доктор быстрым движением пролистал ее. Замелькало «Дорогая мамочка!» на каждой странице.

Митя по-прежнему сидел на подоконнике в коридоре. Вместе они вышли на улицу. Яркий апрельский день, птичий щебет, звон капели – все это показалось доктору чужим и ненужным. Голова кружилась, будто он вылез на свет Божий после долгой болезни или заточения. Он пытался убедить себя: не факт, что фольксдойчи обречены, кто-то должен выжить. Но тяжесть не отпускала.

– Представляете, Кирпетпо выпустили, – радостно сообщил Митя, – про Хирурга вы знаете. Ну, ведь правда, что-то все-таки меняется.

– Да, конечно.

Они отошли подальше от ворот. В лесу было мокро, в низинах еще лежал снег. Грунтовая дорога вдоль опушки подсохла, но суглинок оставался скользким. Митя подхватил доктора под руку, принялся рассказывать.

Карл Рихардович старался слушать очень внимательно, но понимал с трудом. Такая подступила тоска, что все стало безразлично. Волны птичьего щебета били в уши, свет резал глаза, в солнечной желтой ряби мелькали тетрадные страницы в клетку. «Дорогая мамочка!»

Кроме Любы, никто из курсантов не решился спросить, отпустят ли домой, попросить даже о такой малости – отправлять письмишки. Разве в этом есть что-то противозаконное? Курсантов так выдрессировали, что они всего боятся, шарахаются от собственной тени. Когда их перебросят, им придется действовать самостоятельно, решения принимать.

Доктор сморщился. «Старый сентиментальный дурак. Ты все потерял, твой болевой барьер перейден. Эльза, Отто, Макс погибли. Что тебе за дело до чужих детей? По большому счету, тебе и до бомбы не должно быть дела. Твоя жизнь давно кончилась».

Митя шел рядом, держал Карла Рихардовича под руку.

– Сначала я, конечно, обалдел. Ну, после разговора в лаборатории. Когда пришел вечером к Марку Семеновичу, он сказал: читай при мне. У меня все кипело внутри, я прочитал и говорю: да вы что? Нельзя Брахту отправлять такое, это же прямая подсказка! Конечно, тут ни формул, ни технических подробностей, но все равно подсказка! Он в ответ: хорошо, предлагай свои варианты. Я молчу, сказать совершенно нечего. Нет у меня вариантов и доводов нет. Только эмоции.

Ветер ударил в лицо, сухо зашуршали голые ветки. Карл Рихардович тряхнул головой, будто просыпаясь.

– Погоди, не тараторь. Я не понял, Мазур что, написал Брахту правду о резонаторе?

– Ну да, – кивнул Митя, – и еще отдельно Проскурову написал, подробно объяснил свое решение. Во-первых, Брахт не дурак, сразу раскусит вранье, во-вторых…

Теперь доктор слушал очень внимательно.

– На чаше весов гибель европейского континента, – продолжал Митя, – или вообще всей нашей планеты. Ложью, предательством, насилием такой груз не перевесишь, оно все сработает в пользу гибели. Ситуация слишком серьезная, чтобы врать. Только правда дает шанс.

– Что Проскуров?

– Нельзя отправлять, категорически. – Митя вздохнул. – Контейнер с девятью граммами послали с курьером в Ленинград академику Иоффе.

– Это понятно. – Доктор остановился, достал из кармана папиросы.

– Жуткий риск – даем подсказку. – Митя нервно затянулся, выпустил дым. – Разве можно доверять ручательствам Мазура и порядочности Брахта? Других-то гарантий нет. Чтобы такое отправить, надо быть сумасшедшим. Нельзя, и все.

Минуту молча стояли, курили, щурясь на солнце. Наконец Митя заговорил, не глядя на доктора:

– Я, знаете, совершенно запутался, немцы тут у нас шпионят как хотят. В делегации был заместитель военного атташе по фамилии Даме. По-русски болтает почти без акцента. Я книжку с собой взял Мазура и Брахта, о вынужденных излучениях. Мне Марк Семенович когда-то подарил. Вот сдуру вышел я с ней в коридор, Даме тут как тут. Стал клянчить почитать, сказал, что учился у Брахта в Берлинском университете. Спрашивал о Мазуре. Книжку потом вернул. А когда им устроили авиаэкскурсию, этот Даме фотографировал с самолета.

– Сопровождающие позволили?

– Да. – Митя махнул рукой. – Немцам тут вообще все позволено. Кроме военных специалистов, теперь вот историки какие-то понаехали, ищут могилы немецких солдат, погибших в Первую мировую. Весь СССР напичкан немецкими шпионами, шныряют повсюду, и ни фига их не ловят, на задних лапках перед ними прыгают, а они тут у нас чувствуют себя как дома, территорию нашу осваивают.

– Ну, мы с тобой им запретить не можем.

Докурив, они побрели по скользкому суглинку назад, к воротам школы.

– Мы-то, конечно, нет, а кто может, почему не запрещает? – сквозь зубы пробормотал Митя. – Гитлеру доверять – это разве не сумасшествие?

– Перестань. – Карл Рихардович сердито помотал головой. – Тут как раз никакого доверия нет. Только расчет.

– Ага, расчет! Чтобы им удобней завоевывать нас.

– Ты Проскурову доложил об этом Даме?

– Подробно все написал в докладной. Он говорит: будем разбираться, передам куда следует, ты пока сиди тихо, на тебя такие телеги накатали, что Берлин теперь под большим вопросом. Ну, это мы еще посмотрим! Марк Семенович правильно сказал: у них свои совпадения, у нас свои. Мне бы только убедить Проскурова насчет письма.

Доктор остановился так резко, что едва не упал.

– Погоди, ты что, считаешь, надо передать письмо Брахту?

– Да, – Митя быстро взглянул на доктора и отвел глаза. – Знаете, я много думал об этом. Помните, я вам рассказывал про его дочь Женю?