– А все-таки что произошло? – спросила Габи.

– Гитлер занял Данию, – сурово произнесла Томушка, – и эти викинги совершенно не сопротивлялись. Сдались без боя. Военно-морской флот не произвел ни единого выстрела по немецким транспортам с войсками ни с кораблей, ни с береговых батарей.

– Гвардия для ритуала чуть-чуть постреляла возле королевского дворца в Копенгагене, и король сразу подписал капитуляцию, – продолжил Ваня. – Норвегия пока сопротивляется, но исход уже очевиден.

– Ну, что ж. – Ося развел руками. – Датское королевство благоразумно бережет себя, не хочет, чтобы прекрасный Копенгаген превратился в такие же руины, как Варшава.

– В Первую мировую все рвались воевать, непонятно зачем. – Томушка вскинула подбородок, поправила шляпку. – А теперь, когда воевать необходимо, сдаются без боя.

– Поляки воевали отчаянно, – заметил Ваня с грустной усмешкой, – и что толку?

– Финны тоже воевали, – Томушка сурово взглянула на мужа, – и отстояли свою независимость.

– Разве финны воевали с Гитлером? – удивленно спросила Габи. – Я читала, что на них напал Сталин.

– Вот именно, Сталин, а не Россия. – Ваня остановился, достал из кармана пачку папирос, протянул Осе: – Угощайтесь.

Закурили, помолчали.

– Британия сдаваться не собирается, – заметил Ося.

– С таким премьером их сопротивление не стоит ни гроша. – Томушка презрительно фыркнула. – Просто удивительно, почему Гитлер до сих пор не догадался наградить Чемберлена железным крестом как лучшего друга Германии.

– Скорее, этого почетного звания заслуживает Сталин, – возразил Ваня. – Надеюсь, Дания и Норвегия переполнят чашу терпения британских львов и Чемберлен слетит, наконец, со своего поста.

– Интересно, что могло бы переполнить чашу русского терпения? – чуть слышно пробормотала Томушка.

– Впрочем, если премьером станет лорд Галифакс, он сразу подпишет с Гитлером перемирие, – продолжал рассуждать Ваня.

– А если Черчилль, Британия будет держаться до конца, – заявила Габи.

Ваня и Томушка взглянули на нее с легким изумлением. Не ожидали от американской «прелести» таких глубоких политических познаний.

– Насколько мне известно, шансов у мистера Черчилля немного. – Ваня пошевелил пышными серебристыми усами. – Армия и флот его, конечно, уважают, а вот в правительственных кругах ему не доверяют, считают авантюристом. Но все-таки главная надежда на Францию, об этом нельзя забывать.

– У них очень сильная армия, – подхватила Томушка. – Петен хотя и стар, но это дух Франции, легенда Первой мировой. Да еще неприступная Мажино!

Ваня затушил окурок о край урны и снисходительно взглянул на Габи.

– Ваш любимый Черчилль еще в тридцать третьем, когда Гитлер пришел к власти, сказал: благодарю Бога за французскую армию!

– Конечно, конечно. – Габи кивнула с серьезной миной. – Пусть Гитлер только попробует сунуться, французы разобьют его в пух и прах.

Томушка вдруг посмотрела на часы, охнула.

– Простите, нам пора, мы заказали лодочную экскурсию по озеру, к трем должны быть на пристани.

Старики торопливо засеменили к набережной. Габи и Ося побрели назад, к площади, к газетному киоску.

– Дания без боя, Норвегия не сегодня завтра. – Ося покачал головой. – Повезло фюреру с их нейтралитетом.

– Ему всегда везет, – сквозь зубы процедила Габи. – Знаешь, как переводится слово «нейтралитет» с политического на человеческий? Трусость и тупость! Вот с чем ему повезло на самом деле. Как-то даже чересчур.

Ося обнял ее за талию, поцеловал в ухо:

– Ну и замечательно!

Габи отстранилась, сверкнула на него синим глазом.

– С ума сошел? Что тут замечательного?

– Шальная удача кружит голову. – Ося ухмыльнулся. – Кажется, так будет вечно. А ведь это мышеловка.

– Завод тяжелой воды в Норвегии – вот мышеловка не для него, а для всех нас! – Габи сморщилась. – О чем вообще твоя драгоценная «Сестра» думает?

Они подошли к киоску, Габи открыла сумочку, чтобы достать мелочь. Ося сжал ее запястье.

– Не нужно.

– Что?

– Газет не нужно. Давай потерпим хотя бы до завтра. Ну зачем портить себе медовый месяц?

Габи помолчала, вздохнула.

– Какой месяц? Осталось четыре с половиной дня. – Она чмокнула его в кончик носа. – Давай-ка мы тоже закажем лодочную прогулку по озеру.

* * *

Солнце ударило в свежевымытое окно. Из открытой форточки доносился возбужденный птичий щебет. Карл Рихардович оглядел класс. Немецкая группа писала последнее, экзаменационное сочинение. Владлен Романов макнул перо в чернильницу-непроливайку, наморщил выпуклый упрямый лоб. Правое ухо ярко розовело, пронизанное насквозь солнечными лучами. Владлен аккуратно стряхнул чернильную каплю с кончика пера и продолжил писать.

Толик Наседкин нетерпеливо ерзал, косился на Любу Вареник. Она строчила что-то карандашом, но не на тетрадных листках с печатями, а на голубенькой промокашке. Понятно, «шпору» для Наседкина готовила, добрая душа.

Карл Рихардович тактично отвернулся. Для Толика списать сочинение с Любиной «шпоры» и сделать меньше двадцати ошибок – интеллектуальный подвиг.

Краем глаза он уловил быстрое движение, промокашка под партами перекочевала к адресату. Наседкин насупился, сгорбился, почитал с коленки, наконец макнул перо в чернильницу, принялся корябать на листке, то и дело подглядывая в «шпору». Белобрысая голова дергалась вверх-вниз, как на шарнире.

– Курсант Наседкин, положите на стол, не мучайтесь, – тихо произнес доктор, продолжая смотреть в окно, – все равно больше троечки вам не светит.

Наседкин вскочил, промокашка мягко спланировала в проход между рядами.

– Виноват, товарищ Штерн!

– Да уж ладно, товарищ курсант, поднимите, что уронили, и сядьте на место.

– Есть, товарищ Штерн!

«Рявкает он здорово, – усмехнулся про себя доктор, – ему бы на плацу командовать: рравняйсь-смиррно, напрра-нале!»

Он поймал испуганный взгляд Любы. Она тут же потупилась, длинная белокурая прядь упала, закрыла покрасневшее лицо. С отросшими, вытравленными до желтизны волосами и выщипанными в ниточку бровями Люба выглядела старше лет на десять. Другой человек. На испорченный передний зуб в спецполиклинике поставили коронку, да не стальную, а фарфоровую, точно по цвету подобрали. Теперь у курсанта Вареник идеальная улыбка.

«Выгнать бы тебя вон, снять с экзамена, устроить скандал, потребовать пересдачи, заявить, что ты как злостная нарушительница дисциплины на роль фольксдойче не годишься, – подумал доктор, – страшно мне за тебя, курсант Вареник. За всех вас мне страшно и больно, привык я к вам, привязался».

До сочинения был устный экзамен, его принимали начальник немецкого подразделения ИНО Журавлев, восстановленный в партии и в органах красавец Хирург, еще какое-то начальство. Доктору Штерну объявили благодарность с занесением в личное дело за успешную подготовку группы.

В Прибалтику перебрасывали всех, даже Наседкина, в качестве радиста. Особую ставку делали на Владлена и на Любу. Понятно, они лучшие.

Задребезжал звонок.

– Сидите, не дергайтесь, дописывайте спокойно, кто не успел, – сказал доктор по-немецки и медленно пошел вдоль рядов.

Заглянув в каракули Наседкина, он покачал головой. С первого взгляда поймал три ошибки, взял промокашку, пробежал глазами. Там, разумеется, ошибок не оказалось.

– Курсант Наседкин, пожалуйста, внимательней. – Он положил «шпору» на место.

Владлен сдал сочинение первым, за ним потянулись остальные. Люба уже явно закончила, но сдавать не спешила.

Наконец никого, кроме нее и Наседкина, в классе не осталось. Из коридора слышались голоса, топот. Доктор выглянул и увидел, что на подоконнике сидит Митя Родионов. Сердце стукнуло. «О господи! Вернулся!»

Он помахал Мите, показал растопыренные пять пальцев, мол, освобожусь минут через пять, плотней прикрыл дверь, посмотрел на часы, громко, строго произнес: