Карл оторвался от тетради, встал, прошелся по комнате. Была глубокая ночь. Он вдруг обнаружил, что впервые за долгие месяцы после их гибели, которую он про себя называл разлукой, ему удается думать о них спокойно, не захлебываясь болью. И впервые, не в глубоком сне, а наяву, в собственной полысевшей старой голове он услышал их голоса.

Сначала заговорил Отто.

– Папа, мне приходится съедать все злые, глупые слова, которые я произносил. Они лезут назад, в рот, их ужасно много, я не могу выплюнуть, должен съедать, они тухлые, меня от них тошнит.

Карл стоял у окна. В стекле вместо собственного отражения он увидел живое лицо Отто, но не пятнадцатилетнего, а совсем маленького. Отто плакал и пытался отодрать от древка флажок со свастикой.

Рядом возникли Макс и Эльза. Они тоже сильно изменились. Макс выглядел значительно старше Отто и самого себя. Эльза казалась девочкой-подростком, Карл не помнил ее такой.

– Папа, видишь, Отто постоянно плачет, теребит этот несчастный флажок и твердит о тухлых словах, которые должен съедать. На самом деле ничего этого нет, просто он все не может проснуться, – сказал Макс.

– Макс, я не понимаю, – ошеломленно прошептал Карл.

Макс не ответил, заговорила Эльза:

– Карл, не верь старику в зеркале, он будет пугать и мучить тебя. Не верь ему, он врет. Мы всегда с тобой, даже если ты не видишь и не слышишь нас, мы рядом.

Их лица стали таять, растворяться в темноте. Он мог разглядеть только крупные снежинки за окном.

– Эльза, подожди! Отто, Макс! Не уходите!

Никто не ответил. Он прикоснулся к стеклу, оно было теплым от его дыхания.

«Я бы лучше ходила в валенках, я бы променяла эту кожаную роскошь на один его звонок, – думала Маша, повторяя в десятый раз сольный танец Аистенка из второго акта. – Нет, не надо никаких звонков, я не хочу питаться из одной кормушки с Борисовой. Конечно, это не конфискаты, они совсем новенькие, их могли давать в нескольких разных распределителях, не только в энкавэдэшном, где отоваривается товарищ Колода».

– Акимова, что у тебя с руками? Это не руки, это деревяшки, а должны быть крылья! Соберись, соберись, Маша, о чем ты думаешь? – кричала Пасизо.

У Маши звенело в ушах от ее голоса и треньканья клавиш. Глаза заливал пот, мокрое трико липло к телу. Пасизо гоняла ее третий час подряд.

– Пошла на разбег, баллон! И-р-раз! Держись, держись в воздухе! Колени! Гнешь колени! Ой, елки-палки! Еще раз так приземлишься, сниму с роли! Все, отдыхаем двадцать минут!

Маша добрела до коврика, рухнула навзничь, закрыла глаза. Сердце стало гигантским, его биение заполнило все тело. Жар сменился ознобом, трико неприятно холодило кожу. Прежде чем выйти из зала, Пасизо накрыла ее старой вязаной шалью, проворчала:

– Мокрая, как мышонок, простынешь.

Стукнула дверь. Маша слабо шевельнулась, натянула шаль до подбородка. Шерсть пахла нафталином, бахрома щекотала шею, от батареи веяло сухим жаром, в трубах тихо булькала вода, между рамами завывал ветер, звенело оконное стекло. Надо было разумно использовать эти драгоценные двадцать минут, расслабиться, чтобы со свежими силами выполнить, наконец, несколько па, из-за которых Пасизо держала ее в зале до позднего вечера. Но расслабиться не удавалось.

«Он позвонит, пригласит на дачу, а там будут еще двое. Чем я лучше Кати? Чем он лучше того красавчика-блондина? Катя верила, что это настоящая любовь… Одинаковые сны… Господи, я устала, мне страшно, я хочу просто жить, хочу танцевать, я должна отработать этот несчастный баллон, для танца нужно душевное спокойствие, ни о чем постороннем думать нельзя… Патефон завели, коньяк лили в рот… Окажись я на месте Кати, тоже пришлось бы стараться, чтобы они чувствовали искренность, чтобы не тронули папу, маму, Васю. Нет любви. Есть глупые фантазии, как у Кати, или кормушка, как у Борисовой. А в итоге одно и то же – патефон, коньяк, сапоги из распределителя… Вурдалаки… во мраке вурдалаки… ни ответа, ни привета… ночью снег кажется черным… черный снег большой зимы… так темно потому, что вурдалаки напустили мрак… Вот и чудится во мраке…»

– Маша, просыпайся, – голос Пасизо вытащил ее из темного странного сна.

Маша открыла глаза, не сразу поняла, где находится, вскочила на ноги. Мышцы отозвались тягучей болью.

– Тихо, тихо, не нужно так резко вскакивать. Эй, ты что, плакала?

– Нет, – Маша быстро взглянула на себя в зеркало.

Глаза были красные, опухшие, щеки мокрые. Она провела ладонью по лицу, встретила в зеркале тревожный внимательный взгляд Пасизо.

– У тебя что-то случилось?

– Нет-нет, Ада Павловна, все в порядке, просто я, кажется, заснула и приснился дурной сон.

– Сон это пустяки, проснулась и забыла. Главное, чтобы ты не отвлекалась на разные глупости, помнила, кто ты и что ты. Январь уже, считай, пролетел, у нас всего четыре месяца, а на самом деле три, в мае пойдут прогоны для руководства. Вот об этом ты должна думать, а все прочее выкинь из головы.

Маша смиренно кивнула и только сейчас заметила, что нет Надежды Семеновны. Пасизо подошла к роялю, закрыла крышку.

– Я отпустила ее домой, хватит на сегодня, поздно. Ты хорошо поработала.

Маше показалось, что она ослышалась, сон продолжается, но только уже не страшный, а счастливый. Пасизо никогда в жизни ее не хвалила. Других – сколько угодно, ее, Машу Акимову, никогда.

– Ада Павловна, я же запорола все баллоны, не приземлялась, а шлепалась, как сырое тесто, – краснея, пролепетала Маша.

– Пару раз так и было, – Пасизо улыбнулась. – Но если из дюжины баллонов только два получаются плохо, это отличный результат. Ну что ты так удивленно смотришь? Не все же мне орать на тебя, иногда можно и похвалить. Ты мою брань слушаешь с первого класса, тебе всегда достается больше, чем другим. Знаешь почему? Потому что кому дано много, с того много и спросится. У тебя уникальная элевация. Ты зависаешь в прыжке на сто секунд. Никто здесь, в Большом, и никто в Мариинке не может держаться столько времени в воздухе. Это вовсе не значит, что ты лучшая, тебе просто подарена такая способность при рождении. Как говорили в моей дореволюционной юности – ангел поцеловал в колыбели. Редкий, загадочный дар. Когда танцевала Тальони, дирижеру приходилось замедлять темп оркестра, чтобы ее приземление совпало с музыкой. Тальони тоже поцеловал ангел. Никакая наука не объяснит, и научиться этому нельзя, как ни старайся. Дольше всех в полете держался Нижинский.

– Кажется, он сошел с ума, – прошептала Маша.

– Да, но не потому, что умел летать. Ладно, ступай переодеваться, завтра приходи пораньше.

На улице мела метель, ветер сшибал с ног. Снег летел в лицо и казался черным. Маша издали увидела огни трамвая, помчалась к остановке, вскочила на заднюю площадку в последнюю минуту, прошла вперед по вагону, высыпала мелочь в ладонь кондукторши и, случайно взглянув ей в лицо, заметила восковую бледность, грубые морщины, жидкую седую прядь, выбившуюся из-под теплого платка, поверх которого была нахлобучена форменная ушанка. Позади кондукторши сидел старик в ветхом тулупе, запавший рот медленно двигался, то ли жевал, то ли бормотал что-то. Рядом девочка лет десяти, обмотанная рваной вязаной шалью, со взрослыми темными тенями под глазами, дальше мужчина в железнодорожной шинели, небритый, худой, хмурый.

Никогда прежде Маша не замечала отдельные лица в толпе, в транспортной давке, они мелькали, сливались в единую рябую массу. Но сейчас не было ни давки, ни спешки и странно обострилось зрение.

Она чувствовала себя так, будто ее омыли мертвой и живой водой. Сначала история с Катей, тоска, отчаяние – мертвая вода. Потом разговор с Пасизо – живая вода. В этом новом своем состоянии она вглядывалась в лица и видела, какие они хмурые, бледные, словно им не хватает света. Кто-то крадет у них свет и воздух, тянет из них жизненную энергию. Нечто страшное, ненасытное отбрасывает густую удушливую тень, и лица людей становятся серыми, обескровленными. Таким стало лицо Кати после «проверки», которую устроил ей красавчик-блондин. Он и те двое, что были с ним на шикарной даче, – вурдалаки. Патефон, коньяк, икра… Смутные фрагменты кошмара, приснившегося во время короткой передышки в репетиционном зале, сами собой сложились в очередной стишок.