— Спирит, который как раз и помешался на опытах профессора Свешникова? Вот, оракул тоже помешался, хорошо еще, никого пока не зарезал.

— Все впереди, — зло проворчал Валя.

Дзержинский покосился на него, закурил очередную папиросу и задумчиво, как бы размышляя вслух, произнес:

— Товарищ Гречко предлагает срочно снарядить экспедицию в Вуду-Шамбальскую губернию. С помощью тайной науки «Дюнхор» он намерен наладить добычу таинственного паразита и уже без всякого участия профессора Свешникова осуществить омоложение и продление жизни всех членов Политбюро.

Бокий тихо присвистнул, профессор покачал головой, Валя нервно рассмеялся и сказал:

— Отлично, пусть отправляется и захватит с собой ясновидца из Беловодья, с бубенцами авось веселее будет.

Дзержинский, не удостоив его взглядом, обратился к профессору:

— Если не ошибаюсь, вы еще в восемнадцатом году говорили, что вам для продолжения опытов экспедиция в Вуду-Шамбальские степи необходима?

В кабинете повисла напряженная тишина. Такой поворот для всех оказался неожиданным, и, судя по тому, как остекленели глаза Дзержинского, как тяжело задвигалось адамово яблоко на его тощей шее, беседа подошла к апогею, к основной цели.

— Феликс, об этом пока не может быть речи, — нарочито спокойно произнес Бокий.

— Почему? — Дзержинский поднял светлые брови, изображая искреннее удивление. — Там сейчас спокойно, там утвердилась советская власть.

— Феликс, мне странно, что вы не понимаете. Профессор Свешников никуда ехать не может.

Но Дзержинский не услышал его или сделал вид, что не услышал. Зазвонил телефон, он поднял трубку, сказал кому-то, что освободится через пару минут, и раздраженно бросил трубку.

— Товарищ Свешников, когда вы намерены ехать в экспедицию? — обратился он к Михаилу Владимировичу так, словно Бокия вовсе не было в кабинете.

— Я готов, как только Владимир Ильич почувствует себя лучше. В любом случае, это должно быть его решение, а не мое и не ваше.

Телефон опять зазвонил. Взяв трубку, Дзержинский нахмурился, глухо произнес:

— Да, вам правильно доложили. У меня. Да, конечно. Прямо сейчас отправляю, — он тяжело поднялся, вышел из-за стола, хмуро взглянул на профессора. — Крупская звонила, Старику опять плохо. Автомобиль нужен вам?

— Нет, спасибо.

Дзержинский сухо попрощался. В приемной скопилось много народу. Ни на кого не глядя, Бокий, Валя и Михаил Владимирович быстро вышли в коридор.

— Кажется, он самому себе неприятен в этой роли, — произнес сквозь зубы Бокий, когда спускались вниз по лестнице.

— Было бы хуже, если бы в этой роли он себе нравился, — тихо заметил Валя.

— Знаете, вы бы уж помолчали! Забыли, где находитесь? Впредь извольте выбирать выражения, а то я вас сам, лично, арестую!

— Глеб Иванович, виноват, понимаю, что подвел вас. Не сдержался.

Они оба вышли проводить профессора к автомобилю. Валя, прощаясь, успел быстро прошептать:

— Вас хотят убрать подальше от Ленина. Это совершенно ясно. Ветер дует со стороны Кобы, этакий холодный, зловонный ветерок, пока слабенький, но крепчает.

Иван Анатольевич Зубов удивился и перепугался, не застав старика дома. Он долго трезвонил в дверь, потом открыл своим ключом, вошел в пустую тихую квартиру, обнаружил некоторый беспорядок. Кровать не застелена. Кухонный стол в крошках, стакан с недопитым чаем, грязная тарелка в раковине, собачья миска с остатками овсянки на полу. Чайник холодный, значит, позавтракал старик давно или вообще не завтракал.

Зубов первым делом позвонил Агапкину на мобильный и, набрав номер, тут же услышал мелодию «Турецкого марша». Телефон валялся на диване в кабинете. Иван Анатольевич позвонил Римме. Помощница по хозяйству напомнила, что сегодня у нее выходной, и заверила, что вчера вечером она оставила старика и щенка в добром здравии, в чистой квартире, с полным холодильником продуктов.

Еще немного побродив по квартире, Зубов обнаружил, что в прихожей нет куртки и зимних ботинок Федора Федоровича, а также поводка Мнемозины.

— Старик отправился погулять с собакой, — пробормотал Зубов и тяжело опустился в кресло в кабинете, — все нормально, нечего волноваться. Впрочем, может, выйти во двор, поискать их?

На столе стоял открытый ноутбук, экран был темный, но сбоку мигала лампочка. Иван Анатольевич не удержался, тронул кнопку, вывел компьютер из спящего режима.

«Федор, не морочь мне голову, я почти уверен, они ему помогли!»

Это было послание из Зюльт-Оста, начало утренней переписки с Даниловым. Несколько секунд Иван Анатольевич колебался, чувствовал, что поступает нехорошо, и если старик застанет его за чтением своей личной почты, разозлится страшно. Однако любопытство пересилило. Зубов стал читать.

«Кто? Четверка? Берия, Маленков, Булганин, Хрущев?»

«Конечно. Кто же еще?»

«Миша, ты правда не понимаешь или придуриваешься, как всегда?»

«Федор, но ведь известно, что они вели себя неадекватно. Долго не вызывали врачей. Когда было совершенно очевидно, что с хозяином беда, Берия заявил: Иосиф Виссарионович спит. Хрущев с Булганиным вообще не решились зайти в комнату, где он лежал».

«Миша! Вызвать врачей значило придать огласке случившееся. А им требовался тайм аут. Им надо было договориться, как действовать дальше. Кстати, это полностью противоречит версии заговора и убийства. Если бы они решили убрать хозяина, все бы продумали заранее, не допустили бы никаких странностей, двусмысленностей, ни малейшего повода для подозрений. Но их поведение говорит о том, что они не ожидали, испугались, растерялись. Не забывай, они всего лишь люди. У них кишка тонка убрать Кобу».

«Федор, я не спал всю ночь по твоей милости. Твои вчерашние туманные намеки: плагиат, фрактальность времени почти свели меня с ума. Почему анализ событий первого, второго марта пятьдесят третьего года ты назвал „отличной подсказкой“? Изволь объяснить, что ты имел в виду?»

«Ладно, попробую. Только, будь любезен, не перебивай! После войны требовалась свежая глобальная идея. Ненависть надо подогревать, иначе поток страданий скудеет. Сталин должен был выработать новый заряд, вызвать мощную судорогу, довести людей до неистовства. Но ничего, кроме сионистского заговора, он не сумел придумать. А это был плагиат. Совсем недавно остыли печи Освенцима. Требовалось нечто оригинальное. Он пытался сдобрить антисемитскую кампанию медицинской темой, чтобы заимствование идеи у побежденного собрата не выглядело столь явным. Жалкая уловка лишь подтвердила, что он слаб и бесплоден. Плагиат — это диагноз, причем смертельный. В панике он решил прекратить кампанию. В ночь с первого на второе марта готовые номера „Правды“ и „Известий“ спешно переверстывались, снимались все материалы о шпионско-диверсионной деятельности сионистских организаций и еврейских врачей».

За пространным ответом Агапкина следовал короткий вопрос Данилова:

«То есть ты считаешь, Сталин сам отдал распоряжение?»

«Я не считаю, я знаю точно! — отвечал Агапкин со свойственным ему апломбом. — Коба приказал Игнатьеву, тогдашнему министру МГБ. Но это была его вторая фатальная ошибка. Он метался в отчаянии. Сначала ему следовало придумать нечто новое, а потом уж отменять кампанию. Если бы придумал, возможно, получил бы отсрочку».

«От кого? Кто имеет такие полномочия, чтобы дать отсрочку?» — немного ехидно спрашивал Данилов.

«От нашего общего знакомого», — отвечал Агапкин, и легко можно было представить, с каким сердитым выражением лица он стучал по клавишам.

«Наш пострел везде поспел?» — продолжал ехидничать Данилов.

«Миша, его присутствие на даче в Кунцеве для меня очевидно! — кипятился Агапкин. — Как ты думаешь, почему все воскресенье первого марта никто не решился войти к хозяину? Старый человек, больной, двенадцать часов не подает признаков жизни. Не завтракает, не обедает, не отвечает на телефонные звонки. Полный дом охраны, прислуги. Люди, главная обязанность которых — он, его безопасность, его жизнь, оцепенели в тот день».