— Временное правительство себя изжило, — говорил Брянцев, — оно должно уйти с политической сцены. Надо дать этим лихим большевизанам скинуть его.

— И взять власть? — спрашивал профессор.

— Миша, перестань, — Брянцев смеялся, — они ни одного дня её не удержат. Горстка сумасшедших фанатиков и бандитов не сможет управлять Россией. И как только в твою профессорскую голову приходят такие бредовые мысли?

— Пойми, Миша, они только орудие, немецкая дубина, — вторила бывшему адвокату Люба Жарская. — В умных руках она расчистит дорогу для тех, кто действительно способен навести порядок в России.

— Пока эта немецкая дубина с успехом крошит русскую армию, остатки государства, превращает наших солдат в кровожадных чудовищ, — возражал Михаил Владимирович. — И скажите мне, ради Бога, кто сейчас способен навести порядок? Кто может противостоять зверю?

Брянцев и Жарская принимались наперебой сыпать красивыми фразами, поговорками вроде «есть ещё порох в пороховницах», но не называли ни одного конкретного имени.

Гости уходили, Михаил Владимирович поднимался в детскую, к Андрюше, сидел с ним, читал повести Пушкина. Потом шёл к Тане.

Полковник уехал в Могилев. Она опять вернулась домой. Михаил Владимирович не осуждал зятя, наоборот, считал его поступок единственно верным. Невозможно уходить в отставку и сидеть сложа руки, наблюдать, как гибнет Россия. Но ему больно было смотреть на осунувшееся лицо Тани. Она старательно штудировала анатомию, твердила латинские названия костей и суставов.

— Ты знаешь, Зоя Велс поступила в юнкерское училище. Теперь туда принимают девиц. Зоя сейчас проходит ускоренные курсы военной подготовки, закончит, станет прапорщиком, — сказала она однажды.

— Зачем? — удивился профессор.

— Папа, вопрос настолько глупый, что я не считаю нужным на него отвечать.

— Но ведь тебе же не пришло такое в голову?

— Я тоже хотела. Меня не взяли. — Таня провела ладонью по животу. — Уже слишком видно.

У Михаила Владимировича пересохло во рту. Глазам стало горячо.

— Танечка, ты правда хотела? Ты собиралась вот так же, как эти барышни, остричь волосы, надеть форму, взять в руки оружие? Неужели ты совсем не думаешь о нём? Он такой маленький, беззащитный, он полностью зависит от тебя.

— Как раз именно о нём я и думаю. О его жизни, о его будущем. Я хочу, чтобы мой ребёнок родился в нормальной стране, а не в хлеву.

Голос её звучал тихо и жёстко. Она хотела сказать ещё что-то, но вскинула глаза и замолчала. Михаил Владимирович сидел перед ней, бледный до синевы. Губы его дрожали. Таня встала, обняла его.

— Папочка, успокойся. Меня ведь не взяли, я дома, у тебя под крылышком, зубрю анатомию. Ну, не страдай так.

Он ничего не мог поделать. Он правда страдал от страшных предчувствий, от бессильного гнева. Только одно утешало его. Ровный уверенный стук сердца, который он отчётливо слышал всякий раз, когда прижимал трубку фонендоскопа к Таниному животу. Он пытался угадать, кто там. Внук или внучка? Иногда ему удавалось почувствовать под рукой твёрдую выпуклость маленькой подвижной пятки или коленки, и ужас отступал, тускнел в ярком свете этой новой, таинственной невидимой жизни.

— Будет девочка, назову Лидией, в честь мамы, — говорила Таня.

— А если мальчик? — спрашивал Михаил Владимирович.

— Мальчик? Конечно, Михаил!

Однажды поздно вечером испуганный Агапкин постучал в дверь.

— Михаил Владимирович, серая самка ведёт себя очень странно.

Крыса пищала и металась по клетке, билась о стеклянные стены, пыталась вскарабкаться вверх, сдвинуть крышку. Её с трудом удалось поймать. Она дёргалась в конвульсиях, открытая пасть жадно ловила воздух.

— Лихорадка, — сказал профессор, — сильнейшая тахикардия.

— Что это может быть? — прошептал Агапкин.

— У нас два варианта. Ждать, наблюдать, либо вскрыть прямо сейчас.

— Но ведь ни с Григорием, ни с остальными ничего подобного не происходило.

— Откуда вы знаете? Мы же с вами не постоянно здесь. Возможно, той ночью, в январе прошлого года, он пережил такой же приступ.

— Пережил?

— Как видите, — профессор кивнул на клетку, в которой сидел спокойный, вполне здоровый Григорий, потом взглянул на Агапкина. — Федор вы белый, у вас губы синие. Вам нехорошо?

— Нет. Я в порядке.

— Ну и славно. Вы мне нужны сейчас. Готовьте нашу красавицу к операции.

Агапкин залпом выпил стакан воды. Сжал кулаки, пытаясь унять дрожь в руках.

Через четверть часа голова усыплённого обмякшего зверька была обрита. Рыжие от йода пальцы Михаила Владимировича ловко манипулировали миниатюрными свёрлами, пилкой. Агапкин зажимал пинцетами кровоточащие крысиные сосуды.

Хирургический набор для операций над мелкими лабораторными животными был точно таким, как для операций на людях, только инструменты крошечные, ювелирные. При самых мелких манипуляциях требовалась лупа. Её держал Агапкин, и руки его больше не тряслись.

Под розовато-серыми оболочками открылось нутро крысиного мозга. Шишковидная железа напоминала рисовую крупинку. Зверька перенесли под микроскоп. При сильном увеличении стало видно, что крупинка состоит из множества белых кристаллов. Профессор приник к микроскопу и застыл. Агапкин стоял рядом, тяжело дышал, кусал губы. Палец его был прижат к шейной артерии зверька. Пульса давно не было. Сердце серой самки остановилось, но Федор Фёдорович не замечал этого.

— Смотрите, — сказал профессор и уступил ему место у микроскопа.

Цисты лопались. Из них медленно выползали белесые твари. Под сильным увеличением были видны округлые, довольно крупные по сравнению с телом головы. Агапкин различил приплюснутую переднюю часть, похожую на уродливое безносое лицо, с тёмными ямками глаз и горизонтальным подвижным наростом вроде рта.

Тварей было не больше дюжины. Штук пять дохлых. Они успели родиться до начала операции. Ещё четыре вылупились на глазах. Сначала они двигались довольно живо, потом стали затихать. Осталось три. Они были крупней и активней других. Они плавно извивались, вставали вертикально на хвосты, медленно сплетались, расплетались, словно приветствовали друг друга, совершая какой-то жуткий ритуальный танец.

Профессор тронул плечо Агапкина. отстранил от микроскопа. Федор Фёдорович едва удержал равновесие. Ему казалось, у него поднялась температура до сорока. Болезненно быстро билось сердце, жгучий пот заливал глаза.

— Дохнут, — донёсся до него голос профессора, — сию минуту извлекаем железу. Физраствор! Предметные стекла! Вы уснули? Федор, что с вами?

— Нет. Ничего. Я в порядке. Кажется, небольшая простуда. Был дождь, я промочил ноги. К тому же вид червя… Я вдруг представил, что всё это может произойти… Нет, лучше не думать…

Агапкин бормотал быстро, хрипло. Профессор приложил тыльную сторону ладони к его лбу.

— Жара нет. Вы стали чувствительны, как барышня. Тварь, правда, выглядит омерзительно, я уже видел её не раз, почти привык, а для вас это первое знакомство. Вам стало нехорошо оттого, что вы испугались за Осю?

— Да, — выдохнул Агапкин, — я представил, что все это в любой момент может произойти с ним, у него в мозгу.

— Я тоже постоянно о нём думаю. Но, поверьте, Ося в порядке. Если бы что-то случилось, Наташа немедленно известила бы меня по телеграфу. Осторожно, вы сейчас уроните склянку. Поставьте сюда и приготовьте шприц. У нас есть возможность сделать вливание ещё трём крысам. Возьмите двух старых и одну молодую особь.

Внизу, в столовой, часы пробили час ночи. Из прихожей донеслись звонки.

— Закончите все сами. Я сейчас. — Михаил Владимирович вышел из лаборатории, помчался по коридору так быстро, что чуть не упал, успел подбежать к двери одновременно с сонной горничной Клавдией.

На пороге стоял Брянцев.

— Миша, прости, что разбудил. Я только что с заседания, не мог не заехать к тебе. Очень важные новости. Ты должен знать. Пойдём в гостиную, умираю, хочу чаю.

Горничная, недовольно ворча, приняла у Брянцева пальто, шляпу и отправилась ставить самовар.