Она подумала, отстраненно и деловито, что надо показать анонимку Игорю Симкину, начальнику охраны мужа. Он найдет возможность снять отпечатки пальцев. На всякий случай.

Как ни странно, Ника почувствовала некоторое облегчение. Ей всегда было легче работать мозгами, чем сдаваться на милость собственным чувствам. А чувство сейчас было только одно: жуткая, не правдоподобная боль. Анонимка имела мощный отвлекающий эффект Она стоила того, чтобы на ней сосредоточиться. Повеяло шантажом и провокацией. Кому и зачем это понадобилось? Псих какой-нибудь? Гриша – знаменитость вокруг знаменитостей всегда крутятся всякие психи. Но откуда столько денег у сумасшедшего? Ситуация требовала ледяной, беспристрастной логики. И отлично. Получилось нечто вроде местной анестезии. В самый раз сейчас.

– А теперь объясни мне, спокойно и вразумительно, что произошло? Каким образом к тебе попала эта пакость? Кто передал деньги на билеты? – Ника глядела в одну точку, мимо Зинули, мимо веселых голубых глаз, в мутное стекло пельменной.

– А про Никиту не хочешь спросить?

– Нет, – Ника помотала головой, – нет. Про Никиту потом. Позже.

– Я понимаю, – кивнула Зинуля, – но все равно придется рассказывать по порядку. С самого начала.

Иначе ты ничего не поймешь. Сначала погиб Никитка, а потом уж были анонимки.

– Ладно, – эхом отозвалась Ника, – давай сначала и по порядку.

– Дней десять назад Никитка попросился ко мне пожить. И умолял никому ни слова.

– Он как-то объяснил почему?

– Разумеется. Он сказал, ему надо побыть одному.

– Подожди, но он ведь и так жил один в последнее время. Родители уже полгода в Вашингтоне, пустая огромная квартира…

– Ну значит, не пустая, – Зинуля поджала губы, – мало ли, какие у человека проблемы? Он сказал, у него творческий кризис. Надо сменить обстановку. Я такие вещи отлично понимаю. Тем более я уезжала в Питер, моя конурка освободилась на целый месяц.

– Так, может, он прятался от кого-то? – тихо спросила Ника. – Может, в квартире было опасно?

– От себя он прятался. Творческий кризис! – рассердилась Зинуля. – Ну что я, следователь, допросы ему устраивать? Надо человеку – пусть живет. И вообще не перебивай меня через слово. Я так не могу.

– Ладно, давай дальше, – кивнула Ника.

– Ну а дальше был пожар. Там свет без конца выключают, у меня было много керосина, он пролился. В общем, Никитку нашли мертвым. Обгоревшим до костей. Еле опознали. Документы чудом уцелели. Паспорт, кредитная карточка.

– Каким образом могли уцелеть документы при таком пожаре? – быстро спросила Ника.

Зинуля присвистнула и укоризненно покачала головой.

– Ну ты даешь, Елагина. Я-то думала, ты по Ракитину хотя бы слезку уронишь, а ты сидишь замороженная, вопросы умные задаешь.

– Я под наркозом, – пробормотала Ника.

– Да ты трезвая как стеклышко!

– Я другое имею в виду. Анонимки. Я должна разобраться. Я потом буду слезки ронять, – с легким раздражением проговорила Ника.

– Ну что ж. Вполне разумно. Вполне в твоем духе. Ты действительно не изменилась за эти восемь лет.

– Так почему же уцелели документы при пожаре? – Все очень просто. У меня была коробка из толстой жести, я там хранила свои документы. Никитка положил туда свои. Я сама ему посоветовала. В конура моей бедлам, никогда ничего не найдешь, единственное надежное место – эта жестянка. Ну и вот, меня тут же разыскали в Питере, телефон моих питерских друзей был тоже в той жестянке. Никитка ведь растяпа, вот я ему и оставила на куске картона, крупными буквами что-то вроде послания, мол, если что, ты можешь найти меня по этому номеру. Следователь позвонил мне рано утром, я, разумеется, тут же помчалась на Московский вокзал – и домой, на «Красной стреле» А там полный кошмар… В общем, я опознала Никитку подтвердила, что он у меня жил.

– Как же ты опознала обгоревший труп?

– По крестику. Помнишь, у Никитки был крестик золотой, фамильный? Он его никогда не снимал. Но до меня его опознали Галина и тетя Надя. Помнишь их?

– Да, конечно. Они тоже опознали по крестику?

– Откуда я знаю? Слушай, а почему ты об этом спрашиваешь? Ты не веришь, что это Никитка? – Зинуля прищурилась и внимательно взглянула на Нику. – Ты не хочешь верить, что его больше нет? Надеешься, если труп так обгорел, могли ошибиться?

– С чего ты взяла? – вскинула брови Ника и тут же отвернулась.

– Это вполне естественно. Я тоже сначала не хотела верить. Но кто же, если не он? Никитка жил у меня один, все произошло глубокой ночью. Труп мужчины его роста, его возраста, с его крестом на шее. Он никогда не снимал этот крест. Золото немного сплавилось, но не настолько, чтобы не узнать.

– Кроме креста, ничего не было?

– Что ты имеешь в виду?

– Никаких металлических мелких предметов, кроме креста, тебе не предъявляли при опознании?

– Нет. Только крест с цепочкой.

– А дополнительные экспертизы?

– Какие экспертизы? Зачем? – поморщилась Зинуля. – Там ведь и так все ясно. Впрочем, не знаю, я не следователь.

– Ну ладно. Дальше.

– Я поселилась у мамы. Временно, конечно. Там для меня никаких условий. А потом заявился странный тип. Глухонемой бомж. И передал записки.

– Глухонемой бомж?

– Ну да. Он на Арбате меня нашел. Я картинками своими торговала, акварельками, которые успела в Питере написать. Остальные все сгорели. И вот подходит этот тип…

– Как он выглядел?

– Как может выглядеть человек, у которого родимое пятно на пол-лица? Что, кроме этого пятна, разглядишь?

– Многое. Ты ведь художница, Зинуля. Вспоминай все подробно – рост, телосложение, возраст, волосы, руки.

– Он был совершенно не типажный. Пятно. Понимаешь? Пустое место на полотне. Но, в общем, не старый. Высокий, худой, сутулый. Под ногтями траур. Руки жутко грязные. Трясутся. Я еще подумала – как же он с таким тремором объясняется на своем глухонемом языке? Кто его желеобразные жесты разберет?

– А как он был одет?

– Как одеты московские бомжи? Плохо, грязно, безобразно.

– И ты ему сразу поверила?

– С какой стати мне ему не верить? Я ведь вообще девушка доверчивая, ты знаешь. А тут еще такая сумма. Мне сразу стало жутко интересно.

– А тебя не удивило, что записки отпечатаны на машинке, без единой ошибки? Откуда у бомжа машинка? Откуда столько денег?

– Это, разумеется, не он писал, и деньги не его. Бомжа просто попросили передать.

– Доверили такую сумму? – покачала головой Ника. – Не сходится, Зинуля, совсем не сходится…

– Ты, Ника, зануда. В жизни никогда ничего не сходится. У меня, во всяком случае. И вообще, я не задумывалась об этом. Ну, какой-то бомж передал записки и деньги. Это же ерунда по сравнению… – она шмыгнула носом и внезапно всхлипнула, судорожно совершенно по-детски, – по-сравнению с тем, что Никитки больше нет. Он был гениальный поэт.

– Он в последние годы не написал ни одного стихотворения. Только прозу.

– Его проза – фигня. Пустое чтиво, туалетная бумага. Криминальные романы, – поморщилась Зинуля, – он был поэт. Такой рождается раз в столетие. И ведь надо же – погиб ровно в тридцать семь.

– В тридцать восемь, – поправила Ника, – два месяца назад ему исполнилось тридцать восемь.

– Ну, не важно. Все равно символично.

– Значит, о бомже и о записках ты никому ни слова не говорила?

– Ни единой душе, – Зина зажмурилась и помотала головой, – я ведь обещала.

– А каким образом вы с ним объяснялись?

– Мы старательно прижимали пальцы к губам, – Зина смешно изобразила свой диалог с глухонемым бомжем.

– А тебя не заинтересовало, откуда он знает тебя, Никиту, меня?

– Конечно, заинтересовало. Но, во-первых, я не сомневаюсь, сам он никого из нас не знает. Его просто использовали в качестве курьера. И потом, он же глухонемой, я не могла у него ничего спросить.

– И больше ты никогда его не видела? Ни до, ни после?

– Никогда, – Зина тяжело вздохнула. – Ну что, гражданин следователь, мне можно больше не рассказать все эти жестокие подробности? Ты ведь даже не Оросила, как я живу, чем занимаюсь. У меня, между прочим, квартира сгорела. И друг детства погиб. Я, в отличие от тебя, соображаю сейчас довольно скверно. Горе У меня, понимаешь? А вообще, до Никиткиной смерти, все шло неплохо. У меня такой закрутился безумный роман с одним мальчиком из Питера, такой роман… Пятьдесят лет ему, гениальный музыкант…