– Заведующий отделом культуры Владимир Николаев. С кем имею честь? Авангард Цитрус.

– Очень приятно. Чем обязан?

Цитрус еще раз повторил свой вопрос.

– Нет. У нас не работает корреспондентка Вероника Суркова и никогда не печатался автор с таким именем. Так что вас кто-то ввел в заблуждение.

Цитрус откашлялся, нервно хохотнул.

– Интересные дела… Что же мне теперь делать?

– Сочувствую, но ничем помочь не могу. Если вас это так беспокоит, обратитесь в милицию.

– Спасибо за совет. Я подумаю об этом, – он смущенно хохотнул. – Кстати, а вы не хотите и правда взять у меня интервью? Ну, хотя бы в качестве компенсации за неприятности.

– Простите, это не входит в наши планы, – ответили ему холодно и серьезно.

– А почему, можно узнать? Я все-таки достаточно известный человек, и вы могли бы…

– Да, вы известный человек. Но наших читателей интересуют люди несколько другого плана. Извините.

Москва, ноябрь 1986 года

Алиса открыла дверь и услышала громкий папин голос:

– Кто ты такой? Нет, скажи мне, кто ты такой? Специалист-кинолог? Или человековед? Ты расист, самый настоящий! Ты делишь людей на породы, как собак! Но и у собак нет лучших и худших пород. Между прочим, дворняги бывают умней и благородней породистых, элитных! А потроха у всех одинаковые! Это я тебе как врач говорю. Никакой голубой крови нет! Все это мерзкая фашистская чушь!

Алиса сняла пальто и сапоги, сунула ноги в тапочки, вошла на кухню. За столом сидел Карл. Год назад они окончательно расстались. Даже КГБ не сомневалось в этом. Ее оставили в покое.

Папа расхаживал по крошечной кухне в рваных шерстяных носках, в синих трениках с обвислыми коленками и старой тельняшке. Он был красный, совершенно пьяный и в первый момент даже не заметил Алису, так завелся от спора.

На столе стояла литровая бутылка «Посольской» водки, открытая банка черной икры, тарелка с толсто нарезанной ветчиной, блюдце с окурками. Карл никогда не приходил с пустыми руками. И сейчас принес всякие деликатесы из валютой.

Он поднялся и шагнул к ней, обхватил, попытался закружить. Она вырвалась из его рук.

– Что ты здесь делаешь?

– Может, ты хотя бы поцелуешь меня, майне либе? Это я, твой Карлуша. Мы тут беседуем с Юрием.

У тебя очень хороший отец.

– Папа, ты сошел с ума… Карл, ему нельзя пить. Он вшитый, понимаешь? Ему сейчас станет плохо, надо вызвать «Скорую»!

– Лисенок, не паникуй, – отец неуклюже присел перед ней на корточки, словно она маленькая, и смотрел на нее снизу вверх красными жалобными глазами, – ничего со мной не случится.

– Ты что?! Меня предупредил нарколог…

– Спокойно, доченька, ты, главное, не волнуйся.

– Что значит не волнуйся? Ты же врач, ты понимаешь, что с тобой сейчас будет? – Она схватила со стола бутылку. Там осталось меньше половины.

– Ну, не так много он выпил, – подал голос Карл, – если считать на двоих да с хорошей закуской…

– Ему ни грамма нельзя.

– Можно, можно, – Юрий Владиславович энергично махнул рукой, покачнулся, не удержал равновесия, свалился, опрокинул табуретку, несильно стукнулся затылком о край холодильника.

Алиса кинулась к нему, попыталась поднять за плечи.

– Карл, вызови «Скорую»!

– Не надо никакой «Скорой». – Юрий Владиславович поднялся, кряхтя и потирая затылок. – Лисенок, будь человеком, водочку не выливай, поставь на место. Когда я еще такой водочки выпью? Слушай, Карлуша, ты мне не ответил: кто ты такой, чтобы всех судить?

– Папа, – Алиса подошла к нему, провела ладонью по колючей потной щеке, папочка, посмотри мне в глаза.

– Подожди, дочка. Мы говорим о важных вещах.

– Папа, ты соврал? Ты договорился с Коробцом и он тоже соврал? Тебе не вшили ампулу?

– Коробец пытается лечить меня гипнозом. Мы решили подождать с ампулой, он громко икнул, – водочку поставь на место, а?

– Не беспокойся, – усмехнулся Карл, – я сначала выяснил, можно ли твоему папе пить. Я помню, ты говорила, что собираешься вшить ему ампулу. Он мне сообщил под большим секретом, что никакой «торпеды» пока нет, и только тогда я поставил на стол водку.

– Умный парень, отличный парень твой Карл. Но порет полнейшую чушь. Прямо фашист какой-то! Твой прадед дрался с ними в Первую мировую, твой дед долбал их под Сталинградом, а я вот пью на брудершафт. Хендэ хох, Карлуша! Лисенок, хватит, не дуйся. Сядь и выпей с нами.

Алиса молча поставила бутылку на стол и отправилась в свою комнату, звонить наркологу Коробцу.

– Ну, простите меня, – вздохнул Коробец, выслушав ее гневную тираду. – Я понимаю, получилось нехорошо. Я давно знаю Юру, надо смотреть правде в глаза. Он бы угробил себя, ему опасно вшивать ампулу. Мы сейчас пробуем гипноз…

– Анатолий Сергеевич, ну мне можно было сказать сразу? Я чуть с ума не сошла, когда увидела бутылку.

– Вы слишком остро реагируете. Так нельзя. Положив трубку, она несколько минут сидела в странном, тупом оцепенении. На ее письменном столе в старой керамической вазе стояло семь больших чайных роз. Их тоже принес Карл. По-хозяйски зашел к ней в комнату, налил воду, поставил цветы. Неужели опять все сначала? Завтра позвонят из КГБ или перехватят ее на улице: «Ваши отношения с Майнхоффом восстановились? Замечательно. Продолжим сотрудничество».

Он появлялся и исчезал когда хотел. Она не ждала его. Но каждый раз со жгучим стыдом чувствовала, как замирает сердце. Она говорила: хватит, я не люблю тебя. Мы слишком разные люди. Она давно перестала спорить с ним, не повторяла, что расизм – это неприличная болезнь.

Ему все было смешно и жизнь казалась чем-то вроде огромной уморительной хохмы. Люди с Лубянки выглядели шутами гороховыми, жалкими гномами, которых глупо бояться.

– Я просто болтал в пивной, что все вокруг дерьмо и миром правят старые пердуны. Многие со мной соглашались и слушали с удовольствием. Наши придурки из Штази решили, что я сколачиваю оппозиционную партию. У нас ведь нет диссидентов, мы стадо, еще послушней, чем вы. А нашим чекистам тоже хочется иметь своих Солженицыных и Сахаровых. За неимением лучшего на эту почетную должность избрали меня. Я не против. Я польщен. Но это развлечение долго не продлится. Очень скоро рухнет Берлинская стена, и я специально привезу сюда моток колючки, чтобы повесить на нем этого твоего серого майора Харитонова.

Алиса понимала, он морочит ей голову. Если бы его только заподозрили в диссидентских настроениях, ни за что не учился бы он в таком гэбэшном вузе, как МГИМО. Не светила бы ему престижная аспирантура. Когда он исчезал, она почти не вспоминала о нем, но стоило увидеть, и что-то с ней происходило.

Все казалось немножко нереальным, не стоящим внимания и долгих, мучительных размышлений. Рядом с ним было смешно и нелепо о чем-то думать, чего-то опасаться. Он красиво подхватывал на руки, щекотал губы своими светлыми усами.

– Ты скажешь, что в Парке культуры я встретился с лысым молодым человеком в полувоенной форме. Он говорил с украинским акцентом. Ты не слышала, о чем был разговор, только поняла, что я согласился на его предложение. Правда, торговался. Тебе покажут несколько фотографий. Ты выберешь вот этого.

Он держал перед ней черно-белый снимок. Со снимка мрачно глядел бритоголовый парень с совершенно ублюдочным лицом.

На самом деле Карл встречался при ней с пожилым толстым кавказцем, и не в Парке культуры, а на ВДНХ.

– Карл, мне страшно, – говорила она, – ты используешь меня в каких-то своих шпионских целях. Они ведь запросто могут узнать правду, и тогда…

– Хорошо, скажи им правду, – улыбался он, – настучи им на меня. И все будет нормально. Ты подружишься наконец с этой милой организацией и почувствуешь себя честной комсомолкой.

– Я хочу, чтобы ты исчез, – говорила она, зажмурившись, – никогда не звони мне, это последний раз.

– Конечно, последний раз. Ты ведь не любишь бедного Карлушу. Ты только поцелуешь меня на прощанье, вот так. И я отправлюсь на Красную площадь закладывать взрывчатку под мумию Володи Ульянова. Завтра меня уже не будет. Я сгину в застенках Лубянки и, умирая, буду шептать твое имя.