— Кого судить — покажет следствие, — буркнул Чернов и положил перед Ольгой на стол маленький «ПМ». — Это ваш пистолет?

— Мой.

— Вы когда-нибудь стреляли из него?

— Нет.

— Ольга Николаевна, давайте все по порядку. Где вы находились в ночь с четвертого на пятое сентября?

— Я несколько вечеров подряд приезжала туда, на проспект Мира. Но не подходила к дому.

— То есть в ночь с четвертого на пятое вы отправились с работы не домой, а на проспект Мира, однако утверждаете, что к дому, в котором жил убитый, не подошли?

— Не подошла.

— Вы помните ваш маршрут? Вы вышли из метро и куда направились?

— К Безбожному переулку.

— Мещанские улицы находятся на другой стороне проспекта, — задумчиво произнес Чернов, — почему вы пошли к Безбожному переулку?

Ольга молчала, уставившись в пол. Час назад с ней беседовал психиатр и однозначно признал ее вменяемой. Да, имелась неврастения, как следствие переутомления и неблагоприятной семейной обстановки. Да, наблюдались признаки острого реактивного психоза в форме астенодепрессивного состояния. Но Ольга Гуськова была вменяема, отдавала себе отчет в своих словах и поступках.

— Есть странность характера, экзальтированность, замкнутость, но все в пределах нормы. Интеллект высоко развит, память отличная, — говорил психиатр, — она типичный астеник и по конституции, и по складу нервной системы. Между прочим, если бы она захотела симулировать невменяемость, смогла бы это сделать вполне успешно. Она неплохо знает психологию и психиатрию.

— Так зачем вы отправились в Безбожный переулок? — повторил Чернов свой вопрос.

— Там дворик. Наш дворик, возле маленького бара. Мы несколько раз сидели на лавочке и разговаривали. Просто разговаривали, и все. Это очень сложно объяснить… Но так получилось, что с тем двориком связано лучшее, что было у нас. Глеб становился собой на несколько минут. Не придуривался, не строил из себя Бог весть кого… Но вам это неинтересно.

— Значит, вы отправились во двор в Безбожном переулке. Вы можете сказать конкретней, где он находится?

— Номер дома я не помню.

— В конце или в начале переулка?

— В середине. Там еще школа напротив, на другой стороне. А двор в углублении, перед баром. Это даже не двор, просто небольшая площадка, вокруг деревья и несколько лавочек под деревьями.

— Как называется бар?

— «Белый кролик».

— Что там еще есть поблизости?

— Булочная и круглосуточный пункт обмена валюты.

— Так, — кивнул Чернов. — Уже неплохо. И что вы там делали?

— Сидела на лавочке. — Ольга пожала плечами. — Просто сидела и смотрела на окна бара.

— Он был открыт?

— Да.

— Сколько времени вы там просидели?

— Не знаю. У меня нет часов. Минут десять, может, больше.

— Вас кто-нибудь мог там видеть? Может, кто-то подходил к вам?

— Кажется, подсел какой-то молодой человек, пытался познакомиться.

— Так. Пожалуйста, подробней. Что за молодой человек? Как он выглядел? Какой был между вами разговор?

— Зачем вам это? — Ольга брезгливо поморщилась. — Какое это имеет значение?

— Ольга Николаевна, вы что, правда не понимаете, какое это может иметь для вас значение? Вы подозреваетесь в убийстве вашего знакомого, Калашникова Глеба Константиновича. Он был убит из оружия, которое принадлежало вашему отцу. Вы признаете себя виновной или нет? — тяжело вздохнул Чернов.

— Признаю.

— Но вы утверждаете, что к дому убитого не подходили и из пистолета не стреляли?

— Не подходила и не стреляла. Я сидела во дворике, в Безбожном переулке. А пистолет лежал в ящике. — Она вдруг резко вскинула на Чернова огромные лилово-синие глаза. — Что с Гришечкиным? Откуда у вас пистолет?

— Гришечкин Феликс Эдуардович погиб в автомобильной катастрофе. Пистолет находился в его портфеле.

— Феликс погиб? — прошептала она побелевшими губами. — Господи, я виновата перед ним… «Сейчас она заявит, что и Гришечкина тоже убила, — с нервной усмешкой подумал Чернов. — Она совершенно сумасшедшая. Она может быть тысячу раз нормальна по медицинским показаниям, но с точки зрения здравого смысла она сумасшедшая…»

— Вы отдали Гришечкину пистолет?

— Да.

— Он попросил вас об этом?

— Да. Он сказал, что будет обыск и пистолет надо выбросить.

— Но если вы не стреляли в Калашникова, почему в таком случае отдали пистолет? Чего вы испугались?

— Когда пришел милицейский майор и стал спрашивать, где я была той ночью, я поняла, что у меня нет никакого алиби. Я испугалась за бабушку. Ей будет очень плохо в больнице. Она привыкла к домашней обстановке.

— То есть вы не исключали возможность ареста?

— Конечно. Я знала, что попаду в число подозреваемых. Но после разговора с майором у меня не осталось сомнений.

— И поэтому на всякий случай стерли отпечатки пальцев с оружия? — быстро спросил Чернов.

— Я не прикасалась к оружию. Пистолет лежал в шкатулке, в ящике. Если бы я решилась стрелять из него, то сначала свинтила бы табличку с гравировкой, а потом выкинула пистолет. Сама. А стереть отпечатки, спрятать назад в ящик — это глупо.

— Действительно, неразумно, — согласился Чернов, — однако Гришечкину вы пистолет отдали. Это тоже было не совсем разумно. Я не вижу логики в ваших поступках.

— А не надо искать никакой логики. Ее нет. Есть страх и тоска. Не дай вам Бог такой тоски.

— Страх чего?

— Греха. Нет ничего страшней греха. Душа обугливается. Я виновата, что первое и единственное в моей жизни сильное чувство было по сути своей блудом. Я виновата перед Глебом, перед его женой, перед Феликсом. Но больше всего я виновата перед своей бабушкой. Нищие духом блаженны только на том свете, на этом — несчастны и беззащитны.

— Ольга Николаевна, я спрашиваю вас в третий раз. Вы признаете себя виновной в убийстве? Не в переносном, а в прямом смысле. В юридическом смысле. Вы стреляли в Калашникова или нет?

— Нет. Не стреляла. Я в третий раз вам отвечаю. Как вы не понимаете, желать смерти и убить — это одно и то же. Одинаковый грех.

— С религиозной точки зрения — возможно, — кивнул Чернов, — здесь я не специалист. А вот с юридической это совершенно разные вещи. А вы желали смерти Калашникову?

— Я отреклась от него. Я его предала. Это все равно что пожелать смерти. Мне странно, как вы этого не понимаете.

— Нет, — Чернов встал и нервно заходил по кабинету, — совершенно не понимаю. Если вы не прикасались к пистолету, значит, кто-то проник к вам в дом, взял оружие из ящика, совершил убийство, затем опять проник к вам в дом и положил пистолет на место. Согласитесь, довольно сложно проделать все это таким, образом, чтобы вы не заметили.

— Об этом не мне судить.

— А кому?! Кому, если не вам? Почему вы не сдали пистолет, не заявили о нем? Вы знаете, что есть статья — незаконное хранение оружия?

— Знаю. Но папин пистолет не был для меня оружием. Бабушка хранила его как память. И никто им никогда не интересовался.

— Никто никогда? Но Феликс Гришечкин знал о нем.

— Да, я проговорилась как-то Феликсу. Случайно.

— Кто еще, кроме Гришечкина, мог знать о пистолете?

— Глеб.

— Еще? Вспомните, пожалуйста. Это важно. Кто бывает у вас в доме?

— Врач из районной поликлиники, молодой человек из собеса, который приносит пенсию бабушке, старухи из нашего двора, с которыми бабушка общается.

— А с кем вы общаетесь? У вас ведь есть знакомые, подруги?

— Ко мне приходит иногда Маргоша. Маргарита Крестовская, моя бывшая одноклассница.

— Она знает о пистолете?

— Маргоша? Понятия не имею. И вообще, при чем здесь Маргоша?

— Вы говорили ей когда-нибудь, что у вас есть пистолет?

— Не помню. Он многие годы лежал в шкатулке, в ящике письменного стола. Мои родители погибли, когда мне было семь. Я в последний раз брала его в руки при переезде. Разбирала ящики, достала, протерла и положила на место, в шкатулку. Но это было два года назад.