— Да, конечно! У Жорика понос, а у тебя золотуха. Все, отвали. И не звони мне больше, понял?

— Лен, я ничего не видел, честное слово.

— А зачем спрятался? Ты следишь за мной, ты проходу мне не даешь. Отстань.

— Я не следил. Делать мне нечего, что ли? Думаешь, мне так приятно было видеть, как ты с Сизым целуешься?

— Я? С Сизым? — Девочка презрительно фыркнула. — Совсем сдурел? Мы просто стояли, разговаривали. И вообще, это не твое дело.

— Ага, разговаривали. В половине второго ночи. Лен, у него каждый месяц новая девчонка, он только с виду крутой, а ты знаешь, где он работает? В морге санитаром! Как с таким целоваться можно?

— Ничего не в морге. Он в первом медицинском учится на втором курсе. И вообще, я сказала, это не твое дело. Ходишь за мной, ходишь, суешь всюду свой нос. Надоело.

— Считай, я вообще ничего не видел. Этот придурок как начал палить, я чуть не ослеп. И Жорик чуть с ума не сошел, он ведь боится грохота до смерти.

— Так, стоп, ребята! — вмешался Косицкий. — Что за грохот? Кто начал палить?

Они уставились на него удивленно и неприязненно.

— Ладно, я пошла, — сказала Лена.

— Нет уж, будьте любезны подождать! — Капитан достал удостоверение. — Я из милиции. У вас здесь во втором подъезде произошло убийство. Вы только что сказали, кто-то в это время запускал во дворе петарды. Вы видели кто?

— Придурок какой-то, — растерянно моргнув, ответил мальчик, — взрослый мужик. Я подумал, может, пьяный, или под кайфом, или просто сумасшедший.

— В котором часу это было?

— Ну, я специально на часы не смотрел… Я с собакой гулял, у него понос, я в первый раз с ним вышел около двенадцати, минут пятнадцать гулял, потом мы пошли домой, я только ботинки снял, он опять стал проситься. У него часто такое бывает, находит какую-нибудь дрянь на помойке, и бегай с ним на улицу до утра.

— Да, конечно, это всем очень интересно, — усмехнулась Лена, — это надо в протокол занести, что у твоего Жорика был понос. Между прочим, я тоже кое-что видела, например, как мужчина убегал, здоровый такой, тяжеловес, плечи широченные, голова прямо из плеч, никакой шеи. Выскочил из этого подъезда, и вперед. Тот, который петарды пускал, бросился за ним. Они за угол повернули. Я их не могла разглядеть, было темно и далеко. Только силуэты.

— А того, который пускал петарды, можешь описать подробней?

— Нет. Я же сказала, только силуэты.

— А ты?

— Я тоже его не особенно разглядел, — пожал плечами мальчик. — Но пару раз сильно вспыхнуло, его всего осветило, с ног до головы. Роста небольшого, примерно с меня. Но довольно толстый. В темной короткой куртке, ноги, знаете, как у толстых бывают «иксом». Он когда побежал, было видно, что не спортсмен. Бежал вразвалочку, тяжело. Я из-за него не мог как следует собаку выгулять. У пса расстройство желудка, а когда петарды грохают, он боится, не может нормально сделать свои дела.

— Опять ты про собачий понос, — презрительно усмехнулась Лена, — ничего интересней придумать нельзя!

Мальчик виновато покосился на нее и продолжал:

— Просто если уж рассказывать, то по порядку. Все-таки человека убили. Правда, что он известный журналист?

— Ну, в общем, да, — кивнул капитан, — известный.

— Так вроде, это, убийцу взяли на месте преступления, — вдруг вспомнил мальчик, — по «Дорожному патрулю» показывали, там так и сказали. Вам что, доказательств не хватает?

— Хватает, — буркнул Иван, — тебя как зовут?

— Дорофеев Николай.

Капитан записал в блокнот имена и адреса свидетелей, поблагодарил, попрощался, спрыгнул со скамейки.

— А может, этот мужик специально петарды палил, чтобы выстрела не было слышно? — прозвучал у него за спиной приглушенный голос девочки Лены.

Прежде чем поехать в юридическую консультацию, Наташа Анисимова отвезла ребенка к маме.

— Я, между прочим, нисколько не удивлюсь, если окажется, что это он убил, — заявила Кира Георгиевна, как только Наталья переступила порог, — я знала с самого начала, чем закончатся эти его темные делишки.

Наташа вдруг подумала, что фразу эту мама подготовила заранее, как только услышала, что случилось, тут же принялась произносить торжественные внутренние монологи.

— Мама, перестань, — слабо простонала Наталья, стягивая с сына комбинезон, — какие темные делишки? О чем ты?

— Ты отлично знаешь, о чем я! Продажи, перепродажи. На нормальном языке это называется спекуляцией. За это раньше сажали в тюрьму. А теперь, пожалуйста, придумали: бизнес. Там, где бизнес, сразу начинается криминал, как у вас принято говорить, разборки, бандитские крыши. О ребенке бы подумал, о тебе.

— Он и думал о нас, он деньги зарабатывал.

— У тебя только деньги в голове! В вашем поколении столько цинизма, что с вами страшно разговаривать. Вы слепы и глухи ко всему, что не приносит материальной выгоды. Когда ты была маленькой, ты была так далека от этого. Чистая, совершенно не меркантильная девочка, много читала, занималась музыкой, бальными танцами, фигурным катанием. И ради чего? Чтобы бросить институт и стать домохозяйкой, женой нового русского?

Кира Георгиевна растопырила пальцы веером и помахала рукой у Наташи перед носом, скорчив при этом надменную гримасу. Наташа не выдержала и рассмеялась.

— Ничего смешного, — проворчала Кира Георгиевна, — тупой апломб, наглость и жестокость. Вот законы, по которым живет твой муж и подобные ему. Он мог своровать, убить. Там у них это нормально, в порядке вещей.

— Мама, где — там? Что ты плетешь, подумай… — Она безнадежно, тяжело вздохнула и замолчала на полуслове.

Возражать не было сил, разговор старый, гадкий, стоило вернуться к нему, и сразу во рту почему-то возникал вкус прогорклой овсянки. Кира Георгиевна не любила своего зятя Саню и никогда не скрывала этого. То, что произошло, подтверждало ее правоту: Саня темная личность, человек без внутреннего стержня, без принципов и нравственной основы.

Вместо того чтобы работать по специальности, инженером-строителем, он занялся чем-то сомнительным, торговал всякой дрянью, таблетками для похудания, средствами для выведения волос, эликсирами, поднимающими мужскую потенцию, омолаживающими витаминами, причем все это активно и неприлично рекламировалось, объявлялось чудом фармацевтики, лекарствами двадцать первого века, но не было одобрено Минздравом, и неизвестно, какие имело побочные эффекты. Сама Кира Георгиевна двадцать пять лет честно прослужила в районной санэпидемстанции рядовым врачом-гигиенистом, с мужем развелась, когда Наташе было три года, с тех пор презирала всех мужчин вообще и каждого в частности. Чем старше становилась Наташа, чем явственней маячила перспектива ее собственной, отдельной взрослой жизни, тем чаще и вдохновенней произносила Кира Георгиевна свои монологи о цинизме и бездуховности современных молодых людей. Когда появился Саня, вся эта кипящая лава презрения обрушилась на него, и возражать не имело смысла, тем более сейчас.

Наташа уже несколько минут пыталась снять с Димыча шапку. Она вышла из дома без перчаток, руки ее застыли и все не могли отогреться. Распухшие пальцы никак не справлялись с узлом. Димыч хныкал, ему хотелось спать, ему не нравилось, что его так долго и неловко раздевают, тормошат, к тому же его пугал сердитый голос бабушки, он чувствовал, что взрослые ссорятся, и готовился зареветь всерьез. Если бы он не был таким усталым и сонным, наверное, уже давно заглушил бы своим ревом это взрослое безобразие.

— Дай-ка я развяжу, ты только путаешь! — Кира Георгиевна отстранила Наташу, присела на корточки перед Димычем. — Что ты здесь накрутила? Не могла нормально завязать? Ты хоть позавтракать успела?

— Я не хочу есть.

— А в голодный обморок хочешь хлопнуться, ко всем прочим радостям? То же мне, декабристка, жена ссыльнокаторжного. И нечего на меня так смотреть. Иди, возьми там сыру в холодильнике, бутерброд себе сделай. Деньги, деньги… Больные вы все, честное слово. Вот и сейчас наверняка у тебя только и крутятся в голове суммы с нулями. Ты о другом должна думать. Ты должна, наконец, сделать серьезные выводы. У тебя сын растет.