— Ничего, — откликнулся Григорьев, — маразм маразму рознь. Лучше впадать в детство и веселиться, чем превращаться в мрачного брюзгу с манией величия.

— И то и другое одинаково противно.

— Не спорю, вам видней, — Григорьев распрямился, улыбнулся, впервые открыто взглянул на старика.

Он узнал его давно, еще в магазине. Но все не верил своим глазам.

— Почему это, интересно, мне видней? Вы моложе всего на три года, — обиженно заявил Всеволод Сергеевич Кумарин и похлопал по скамейке, приглашая Григорьева сесть рядом.

— Так вот, кто-то проник в больницу, передал ей украденный у меня мобильный телефон, сообщил заранее о моем эфире. Она не должна была смотреть телевизор в это время, но она его включила.

Рязанцев говорил глухо, монотонно, курил одну сигарету за другой. Маша уже не боролась со сном. То ли крепкий кофе помог, то ли организм сам себя пересилил и приспособился к новому ритму. Пока что они оба, она и Арсеньев, молча слушали, не задавали вопросов.

Рассказ Евгения Николаевича прервался только однажды, когда на веранду явилась Ли-сова за своей книжкой. Между ними вышла небольшая напряженная перепалка. Она желала остаться, Рязанцев гнал ее прочь. Она не стеснялась при посторонних умолять его, он не стеснялся говорить с ней грубо. Ушла она только минут через десять, захлебываясь рыданиями, и книжку опять оставила. Но тут уж Арсеньев не поленился встать, догнал ее в коридоре, вручил роман и вежливо пожелал спокойной ночи.

— Да, так на чем я остановился? — спросил Рязанцев, когда дверь закрылась и стало тихо.

— Кто-то проник в больницу и оставил вашей жене мобильный, — напомнила Маша.

— Мой мобильный. Мой. То есть украденный кем-то из моего близкого окружения, — Евгений Николаевич выложил на стол маленький черный аппарат. — Я уже проверял входящие — исходящие номера, их нет. Перед тем как передать телефон Галине, функцию памяти отключили. После эфира у нее случился кошмарный приступ. Таких давно не бывало. Доктор говорит, это странно, поскольку перед сном она получила обычную дозу успокоительных лекарств.

— Ей делают уколы или она пьет таблетки? — уточнила Маша.

— Понятия не имею, об этом вы спросите у врача. Пожалуйста, не надо меня перебивать. После приступа в палате у Гали осталась сестра. Она услышала телефонный звонок, сначала даже не поняла, что происходит, но довольно быстро нашла телефон. Он был спрятан в тапочке у кровати. Сестра решила ответить. Звонивший не сразу сообразил, кто взял трубку, думал, что Галина, и произнес какой-то жуткий текст, мол, видишь, что ты натворила, как ты можешь жить после этого, расплачиваться будут твои дети.

— То есть вашей психически больной жене угрожали? — спросил Арсеньев.

— Получается, что да.

— Как вы думаете, зачем?

— Вероятно, чтобы я узнал об этом и понял, что кому-то известна моя неприятная тайна. Возможно, кто-то собирается меня шантажировать.

— Слишком громоздко, — пробормотала Маша и покачала головой, — для шантажа достаточно было просто поговорить с вами, назвать адрес клиники и диагноз жены. Зачем воровать телефон, передавать его Галине Дмитриевне? Зачем сообщать ей о вашем эфире? Скорее всего, в эфир и ей в больницу звонил один и тот же человек.

— Ну да, сестра еще сказала, голос был странный, не мужской, не женский. Нечто среднее, как будто бесполое. Это безусловно тот же человек.

— И ему было известно, что вам к моменту эфира еще не рассказали о Томасе Бриттене, — заключила Маша, — то есть он постоянно здесь, рядом с вами, совсем близко и в курсе всех ваших дел.

Рязанцев схватился за виски и высоко, хрипло простонал:

— В том-то и ужас…

— Вы часто навещаете жену? — спросил Арсеньев.

— По-разному. Стараюсь чаще, но не всегда получается. В последний раз я был у нее всего три дня назад, она чувствовала себя неплохо, не то чтобы стала идти на поправку, но была сравнительно спокойной, с адекватными реакциями.

— Кто, кроме вас, к ней ходит?

— Никто. О том, где она, и вообще о ее болезни знают только пять человек: я, наши дети, начальник моей службы безопасности и Виктория Кравцова. Она уже не в счет. Вот, собственно, все. Пока все. Я хочу, чтобы вы разобрались в ситуации.

— Вы забыли назвать еще одного человека, — напомнил Арсеньев.

— Кого же?

— Лисову Светлану Анатольевну.

— Ах, ну да, конечно, — Рязанцев поморщился, — это само собой. Светка довольно часто навещает Галю. Я же объяснял, они очень близкие подруги. Когда Галя заболела, Светка сидела с ней сутками, кормила с ложечки, даже читала ей вслух.

– “Джен Эйр”? — быстро спросила Маша.

— Ну я не знаю, — рассердился Рязанцев, — какая разница? Или вы опять шутите? В таком случае, извините, но это не смешно.

— Евгений Николаевич, я не шучу. Тут вообще ничего смешного нет и быть не может. Все очень печально, однако…

— Скажите, как Галина Дмитриевна относится к воде? — перебив ее, внезапно выпалил Арсеньев.

Рязанцев ошалело уставился на него.

— При чем здесь вода? Послушайте, вы оба можете выражаться яснее? Я не в состоянии отвечать на вопросы, сути которых не понимаю.

— Но вы уже ответили, Евгений Николаевич, — вздохнул Арсеньев.

— То есть? — Рязанцев потряс головой и потянулся за очередной сигаретой.

— Погодите. Я чуть позже объясню. Только сначала, с вашего позволения, задам еще пару непонятных вопросов.

— Валяйте, — Рязанцев безнадежно махнул рукой.

— Вы знаете, почему году в шестьдесят четвертом семья вашей жены поменяла квартиру, переехала в другой район, и Галина Дмитриевна, которой было тогда около двенадцати, перешла в другую школу?

— Впервые слышу! — Рязанцев раздраженно повысил голос. — Какое отношение это имеет…

— Мы же договорились, Евгений Николаевич, — мягко напомнил Арсеньев, — если я правильно понял, вы не знаете, что произошло с Галиной Дмитриевной, когда ей было двенадцать лет?

— Погодите, погодите. Там какая-то мрачная история, кажется, погибла девочка, ее одноклассница, Лена, Люда, Лида… — он прикрыл глаза и защелкал пальцами.

— Люба, — подсказал Арсеньев.

— Да, кажется, но я не понимаю, к чему вы…

— Вам об этом кто рассказывал? Жена?

— Нет. Теща.

— Вы точно помните?

— О да, тещу свою покойную я никогда не забуду, — он усмехнулся, — каждое ее слово врезалось в память навечно, так сказать, отпечатано в мозгу каленым железом.

— Ну если каленым железом, я бы хотел услышать подробности. Что именно вам рассказала теща про девочку Любу? Когда, почему и при каких обстоятельствах она вам это рассказывала?

— Обстоятельства были самые неприятные. Это связано с первой попыткой самоубийства. Галя наглоталась таблеток. Впрочем, тут вам лучше поговорить с врачом. Я как тогда ничего не понял, так до сих пор не понимаю. Три раза она пыталась покончить с собой. Сначала таблетки, потом петля, потом окно на десятом этаже. После таблеток, то есть после первой попытки, ее мать рассказала мне историю про погибшую одноклассницу.

— Можно немного подробней? — попросил Арсеньев.

— Да что подробней? Какая-то девочка утонула у Гали на глазах. Кстати, а вы откуда знаете, как ее звали?

— От Светланы Анатольевны. Она считает, что ваша жена убила свою подругу девочку Любу. Нарочно утопила.

— Что? — Рязанцев засмеялся. — Послушайте, ну вы же взрослый человек, и у нас серьезный разговор. Светка не могла вам сказать такую глупость, я даже не желаю это обсуждать, — он фыркнул и потянулся за очередной сигаретой. — так вот, после первой Галиной попытки самоубийства теща, разумеется, во всем обвинила меня. И знаете, в чем конкретно я был виноват? — он сделал торжественную паузу и с кривой улыбкой произнес:

— В том, что уговорил Галю съездить на море. Вы понимаете эту логику? Я нет. До сих пор не понимаю.

— Я не случайно спросил вас, боится ли Галина Дмитриевна воды, — напомнил Арсеньев.

— Да совершенно не боится, чушь это. Все дело в эгоизме тещи и в том, что она всю жизнь пыталась меня уязвить, сделать назло, настраивала Галю против меня. Каждый раз, когда возникала возможность съездить на море всем вместе, теща срочно заболевала, и Галя оставалась в Москве. Но в тот раз я настоял на своем. Вы представить не можете, сколько потребовалось сил и времени, чтобы убедить Галю отправиться всей семьей в Ниццу, на Лазурный берег. Мой друг, Джозеф Хоган, которого вы, Маша, хорошо знаете, пригласил меня с семьей погостить на его вилле. Отказаться значило обидеть Джозефа. Он не хотел слушать никаких возражений. Это было правда замечательно. Только представьте: начало июня, Лазурный берег. Но с Галей с самого начала творилось нечто ужасное. Она вообще не выходила на улицу, сидела в комнате с закрытыми окнами и задернутыми шторами и вела себя совершенно невыносимо. На третий вечер мы собирались пойти ужинать с Джозефом. Он заказал столик в лучшем ресторане на набережной, у самого моря. И можете себе представить, посреди ужина Галя вскочила и убежала, ничего не объясняя. Разумеется, вечер был испорчен. А ночью она заявила, что ей надо срочно лететь в Москву, будто бы она что-то там почувствовала, из ресторана побежала звонить матери, и оказалось, что мать заболела. Знаете, я уже так устал, что не возражал, отвез ее утром в аэропорт и остался с детьми еще на неделю, — он закрыл глаза и принялся массировать виски. — Сколько мне пришлось пережить, какой это был ужас.