— Кстати, почему вы стали политиком?

— Потому, что у нас в России слишком уж интересно жить. Все время что-нибудь происходит. То подземные переходы взрываются, то телебашня горит, то рубль рушится. А я хочу, чтобы стало скучно, как, допустим, в Швеции.

— То есть ваша идеология — это идеология скуки?

Он открыл рот, чтобы ответить, но тут до него донеслась тихая нежная мелодия. Несколько первых тактов из "Лав стори" Франсиса Лея. Это звонил мобильный Егорыча, начальника службы безопасности, единственный телефон, который не был выключен на время съемки. Это звонила Вика. Он услышал, как Егорыч произнес "Алло", и больше ничего. В трубке что-то говорили, а Егорыч вместе с телефоном уходил все дальше, через заднюю веранду в сад.

Глаза Кругловой вспыхнули победно и насмешливо. Она, разумеется, приняла его замешательство на свой счет, она решила, что поставила его в тупик своим гениальным вопросом.

— А вам весело, когда тонут подводные лодки с живыми людьми потому, что их заливают негодным дешевым топливом? Когда пассажирские самолеты падают на детские сады, потому что разворованы деньги, необходимые для технического обслуживания? — произнес он хрипло. — Впрочем, это риторический вопрос. Конечно, вам не просто весело. Вам это необходимо, как воздух. Вы утверждаете, что говорите правду? Публика отупела от вашей правды, от ежедневных скандалов и компроматов. Люди становятся равнодушными и жестокими, как наколотые наркоманы. Может правда стать наркотиком? Конечно, если умело ее использовать. Вы посадили их на вашу чернушную правду жизни, как на иглу, — он говорил спокойно, медленно и продолжал улыбаться.

На этот раз с открытым ртом застыла Круглова. Реакция свиты была поразительна. Он еще не докончил фразу, а уже толстенькая гримерша пудрила свою королеву, оба оператора выключили камеры и принялись менять кассеты. Воспользовавшись паузой, он кинулся в сад, обежал дом, остановился у задней веранды, растерянно глядя на аллею, залитую солнцем.

Он понимал, что сейчас повел себя глупо, метал бисер перед свиньями. Никому от его пафосных обличений ни горячо и ни холодно. При монтаже все это вылетит. Передача семейная, уютная, он не на митинге и не в прямом эфире на политическом ток-шоу. Но он страшно нервничал из-за Вики, и ему требовалось срочно выпустить пар, наорать на кого-нибудь. Просто так орать было бы унизительно и глупо, а красивая разоблачительная речь политику никогда не повредит, даже если слушателей мало и они съемочная группа.

Он огляделся, щурясь от солнца. В первый момент ему показалось, что Егорыч испарился вместе со своим мобильником и Викиным голосом в трубке. Но, привыкнув к солнцу, он заметил темную широкоплечую фигуру на скамейке, в кустах. Егорыч тоже его заметил, встал, пошел навстречу, продолжая разговаривать. То есть сам он ничего не говорил, кроме да и нет.

— Это Вика? — громким шепотом спросил Рязанцев и протянул руку, чтобы отнять телефон.

— Егорыч отрицательно помотал головой и быстро, тихо произнес в трубку:

— Ну все, Петр Иваныч, я понял. Я тебе позже перезвоню, минут через двадцать. Лады?

— Вика не звонила? — спросил Рязанцев, справившись с одышкой.

— Нет, — Егорыч обычно смотрел прямо в глаза, но тут почему-то уставился в подбородок.

— А ты звонил ей?

— Мобильный выключен, домашний не отвечает.

— Ну так дозвонись! Она обещала к десяти, а сейчас…

Егорыч не отрывал глаз от его подбородка.

— Ты считаешь, мне стоило побриться перед съемкой? — растерянно спросил Рязанцев.

— А? Нет, все нормально, — ответил Егорыч и перевел взгляд на крыльцо веранды. Оттуда послышался низкий красивый голос Кругловой:

— Евгений Николаевич, может быть, мы продолжим съемку в саду?

— Да, конечно, — громко ответил Рязанцев, развернулся всем корпусом, направился к крыльцу. Вслед за королевой из дома, ему навстречу, вывалила свита. Камеры были готовы, гримерша подошла к Рязанцеву, чтобы промокнуть и припудрить его вспотевший лоб. Он извинился, отстранил руку с пуховкой, неприлично быстро понесся по аллее, догнал Егорыча у ворот и, схватив его за плечи, выдохнул:

— Найди ее, дозвонись! Ты понял?

Из вегетарианского ресторана "Ореховая Клара" Андрей Евгеньевич и Маша отправилась в салон красоты "Марлен Дитрих". Маша заявила, что все-таки решила стричься. Во-первых, Макмерфи настаивал на создании нового образа, во-вторых, ей самой хотелось что-нибудь этакое с собой сотворить перед отлетом. Григорьев ждал на улице, и когда она вышла, еле сдержался, чтобы не вскрикнуть. С мальчишеским ежиком она стала такой же, какой он увидел ее в мае 1986-го, в аэропорту "Кеннеди", в инвалидной коляске с загипсованной рукой и с лицом, таким белым и неподвижным, что казалось, оно тоже отлито из гипса.

— Ну как? — спросила она, поворачиваясь перед зеркальной витриной.

— Тебе самой нравится?

— Пока не знаю. Я должна привыкнуть. Между прочим, именно с такой прической я прилетела в Америку. Или было еще короче?

— Нет. Так же.

— Ну да, меня обрили наголо за полтора месяца до отлета. В больнице случилась эпидемия стригущего лишая. И первое, о чем я спросила тебя, как будет "стригущий лишай" по-английски.

— А потом выразила недовольство, что тебе не дали посмотреть красивый город Хельсинки, — проворчал Григорьев.

— Ох, папочка, до чего же ты злопамятный. Это я так шутила, чтобы не зарыдать.

— Извини. У меня в тот момент было плохо с юмором.

— Сейчас, кажется, тоже.

Из парикмахерской они отправились к Маше домой. Она жила на Манхэттене, в Гринвич-вилледж. Небольшая, но дорогая и уютная квартира-студия располагалась на последнем этаже старого семиэтажного дома. В гостиной одна стена была полностью стеклянной, и открывался потрясающий вид на Манхэттен.

— На самом деле я еще даже не начинала собираться, — сообщила Маша, когда они вошли в квартиру. — Ты не знаешь, какая там сейчас погода?

— Тепло, но обещают похолодание.

— Как ты думаешь, почему там никогда не обещают ничего хорошего? — Маша скинула туфли и забралась с ногами на диван. — Если тепло, ждут похолодания, если курс рубля стабилен, начинают говорить об инфляции и экономическом кризисе.

— Такой менталитет, — пожал плечами Григорьев.

— Да ладно, папа, никакой не менталитет. Просто за семьдесят лет советской власти люди устали от официального оптимизма, от всех этих пятилеток, физкультурных парадов, плакатных обещаний райской жизни и теперь отдыхают. Хотят побыть скептиками и пессимистами. Ладно, надо собираться, — она взглянула на часы, соскользнула с дивана и крикнула, уже из гардеробной:

— Ты не знаешь, можно купить там одежду? Неохота тащить с собой целый гардероб. Тем более его придется полностью менять, с такой стрижкой у меня совсем другой стиль.

— Там можно все купить, но значительно дороже, чем здесь, — пробормотал Григорьев.

— Ничего, у меня хорошие командировочные, — хмыкнула Маша.

На компьютерном столе, поверх разбросанных бумаг и дисков, Андрей Евгеньевич заметил разложенные веером цветные картинки-фотороботы и внимательно их рассматривал.

— Маша, подойди сюда. Ты что, собираешься взять это с собой?

Она появилась из гардеробной, с охапкой свитеров и блузок.

— Не знаю. Наверное. Как тебе кажется, я смогу там бегать по утрам?

— Смотря где ты будешь жить. Маша, я задал тебе вопрос. Ответь, пожалуйста.

— Да, папа, я поняла твой вопрос, — она присела на корточки у раскрытого чемодана и принялась складывать вещи, — я не могу тебе ответить.

— Что значит — не можешь? — Григорьев нервно захлопал себя по карманам в поисках сигарет.

— Не ищи. Ты выкинул пустую пачку у парикмахерской. — Маша упаковала первую порцию одежды, распрямилась и задумчиво уставилась на чемодан. — Это мое дело, папочка, — произнесла она чуть слышно, — если я очень захочу, я найду его. Правда, я пока не знаю, захочу ли, но у меня есть еще время подумать.