– Ты можешь ничего не говорить, девочка, – произнес он, судорожно всхлипнув, – просто побудь со мной. При тебе могу поплакать, при чужих нельзя. Дай мне руку.

– Око за око! – выкрикнул попугай и засмеялся жутким человеческим смехом. – Где деньги? Ур-рою, падла!

Варя пододвинула свое кресло поближе и погладила узловатую ледяную кисть, лежащую на подлокотнике. Пныря несильно сжал ее пальцы.

– Сегодня прилетит Петюня. Он обязательно их найдет. Я лично буду с ними разбираться. Они мне расскажут все и умрут очень медленно. Но легче мне не станет. Я любил его, гаденыша, как родного сына. Зачем он это сделал со мной? За что?

Варя терпела и не задавала вопросов. Пальцы, сжатые рукой Пныри, онемели, странный, мертвый холод медленно тек от них к плечу и дальше по всему телу. В гостиной было очень жарко, но Варю зазнобило. Ей вдруг захотелось вскочить и убежать вон, подальше от крокодила, от попугая с его человеческим хохотом, от Пныри с его ледяной мертвой хваткой. Впервые она по-настоящему ясно ощутила в себе крошечную отдельную жизнь, ребеночка, которому наверняка неполезна эта мертвая хватка старого жуткого вора.

«Вот он держит меня за руку, и что-то такое передается через кожу. Мне страшно, а ребеночку каково? – подумала она и тут же попыталась отогнать эту бредовую мысль. Она знала, какая у Пныри интуиция, он мог запросто почувствовать ее отвращение, и это было куда опасней всяких туманных биотоков. – Я должна искренне пожалеть его, полюбить. Он старый, больной человек. У него случилось огромное несчастье. Ему плохо. Мне его очень жалко, я его люблю как родного. Бедненький, хорошенький Пныречка, я с тобой, ты можешь мне верить».

Самовнушение помогло. Рука, задеревеневшая, почти парализованная, стала согреваться. Страх пропал.

– Может, тебе поспать? – осторожно спросила она. – Знаешь, я, когда мне очень плохо, пытаюсь уснуть. А потом все кажется легче, голова проясняется. Ты ложись сюда, на кушетку, а я с тобой посижу. Я не уйду, буду с тобой сколько нужно.

Веки его приподнялись, рука сжала Варины пальцы больно, до хруста. Он медленно повернул голову и взглянул ей в глаза:

– А ты не врешь, девочка? Ты ведь должна ненавидеть меня.

– За что?

– Сама знаешь. Я виноват перед тобой.

– Нет, Пныря. Кто был виноват, тот свое получил, – проговорила она медленно и жестко. – А тебе я благодарна, на всю жизнь. Если бы не ты, я бы, наверное, до сих пор эту мразь любила. Он меня по стенке размазал, а ты соскреб, собрал в горсточку, можно сказать, реанимировал.

– Я тебя под Мальцева подложил, – эхом отозвался Пныря, – под жирного тупого борова. Ты прости меня, девочка. Ты могла бы замуж выйти за хорошего человека, ты могла бы стать счастливой.

– Перестань, – нервно хохотнула Варя, – тебе и так худо, что ты себя мучаешь? Ни в чем ты не виноват передо мной. К Мальцеву я привыкла, у меня все отлично.

– Привыкла, говоришь? – Слезы высохли, глаза сухо блеснули из черных глазниц. – Вот это напрасно. Скоро придется отвыкать.

Послышался тихий тяжелый плеск. Крокодил в аквариуме зашевелился, повернул голову и уставился на Варю мутными глазами. Чудовищная зубастая пасть приоткрылась, хвост глухо стукнул в стекло.

– Ты чего, малыш? – ласково спросил хозяин. – Кушать хочешь? Погоди, дружок, тебе толстеть вредно. Повар сказал, ты утречком целого живого кролика слопал, так что потерпи, милый, до вечера.

Крокодил попятился боком и улегся в мутной глубине.

– Тварь, а понимает, – кивнул Пныря, и слабая улыбка тронула его губы. – Когда жрет живьем кролика или цыпленка, плачет. Слезы ручьем. Видишь, какой сострадательный?

– Разве можно разглядеть слезы в воде?

– Он на суше жрет.

– Ты что, выпускаешь его? – испугалась Варя.

– А как же! Конечно, не на ковер, он здесь мне все изгадит. Его в бассейн сливают из аквариума, а питание пускают бегать по бортику. Ну, двери, конечно, приходится запирать. Я, знаешь, люблю смотреть, как он резвится. Потом, правда, кровищи много, но там у меня английский кафель, все легко отмывается. Ну и воду, конечно, приходится менять. Он мне дорого обходится, но что поделаешь?

– Так он кроликов и цыплят живьем ест? – Варя слегка поморщилась.

– Живьем, – кивнул Пныря, – иначе ему не вкусно.

– Но он ведь может человека укусить.

– Может, а как же? На то он и хищник. Это как раз хорошо. Я на нем свою охрану дрессирую. Они его по очереди обслуживают, а я наблюдаю. – Он отпустил наконец ее руку и провел пальцем по щеке, по шее. – Значит, ты, Варюша, зла на меня не держишь? Это правильно, девочка, если не врешь, конечно. Зло нельзя в себе держать, оно растет внутри, душит и требует выхода. Я всегда по глазам вижу, когда у человека жаба в душе. У тебя глазки ясные, чистые, потому и люблю тебя как родную дочь. Ты поняла, девочка? Как родную дочь.

В ответ Варя не нашла ничего лучшего, как прижаться щекой к его руке. С губ чуть не сорвалось надрывное и робкое «Папочка!». От этого вдруг стало дико смешно. Сцена получалась в духе дешевого сериала. Она давно заметила, что вокруг вора постоянно витает этот приторный фальшивый душок.

Оставалось только зарыдать и кинуться Пныре на шею. Смех, готовый предательски вырваться наружу, оказался кстати, на глазах выступили слезы, и вор решил, что она едва сдерживает рыдания.

– Ну что ты, девочка, не надо, – хрипло прошептал он и погладил ее по вздрагивающей спине. – Все будет хорошо. Видишь, как получается, кого любишь, того и теряешь. Как я теперь сестренке в глаза посмотрю? Единственный сын.

«Племянник! – догадалась Варя. – Ну да, конечно, он рассказывал что-то про родную сестру в Воронеже… Он все хотел перетащить их в Москву, сестру с племянником, но они почему-то сопротивлялись. Он бы отлично их здесь устроил, так же, как эту многодетную Изольду, дочь своего убиенного воронежского кореша Вани. У нее семеро детей, Пныря купил ей огромный дом под Москвой…»

И тут же в памяти опять всплыла картинка, на этот раз более четкая. Залитая солнцем лужайка, эскорт машин у ворот, подростки, играющие в мяч. Три девочки. Две совершенно одинаковые красотки с прямыми светлыми волосами, рыжая тощенькая, с разбитой коленкой. Начало мая, ясный ветреный и холодный день. На лужайке вместе с девочками резвится взрослый мужчина. Белые кроссовки, белый спортивный костюм. С Зойкиными детками занимается спортом бывший чемпион России по боксу. Моментальный стоп-кадр. Правильное стандартное лицо, светлый ежик волос…

– Кого любишь, того и теряешь, – донесся до нее глухой голос Пныри, – я души в нем не чаял, баловал, верил ему, как самому себе, а он смотри что устроил, гаденыш.

– Он что, покончил с собой? – осторожно спросила она.

– Типун тебе на язык! Взорвали его. Пошел, понимаешь, по магазинам, молодой жене подарок покупать, и тут как раз бабахнуло.

– Погоди, кто-то заранее знал, когда и в каком магазине он будет?

– Заранее не заранее, но бабахнуло как раз вовремя.

– Где это произошло?

– В галерее на Пушке.

– Она большая, там магазинов много, бутики, ювелирные, парфюмерные, – задумчиво произнесла Варя, – невозможно угадать. Ведь не всю же галерею взорвали?

– Не всю. Один только магазин, там модная одежда. Бутик «Вирджиния». Генаша рядом был, в соседнем, ювелирном. Люстра грохнула, и прямо ему на голову. Как я сестре своей Гале в глаза посмотрю? Он у нее единственный сынок.

– Она уже знает? – Варя вскинула влажные блестящие глаза и затаила дыхание, чувствуя, как холодеют руки.

– Нет. Ты позвони ей, но сразу не говори. Пусть вылетает в Москву. Такие вещи нельзя по телефону. Здесь и похороним Генашу, на Новодевичьем.

– Ты хочешь, чтобы я позвонила твоей сестре? – удивилась Варя. – Но мы с ней не знакомы.

– А кого мне еще просить? Сам не могу, сил нет. Этих просить? – Он кивнул на дверь. – Они челядь, шестерки, им мое горе по фигу. Позвони, девочка, у тебя рука легкая и голос приятный. Давай-ка я номер наберу, а ты скажешь.