Муж Габи, Максимилиан фон Хорвак, стоял в нескольких шагах от них, беседовал с подвыпившим итальянским капитаном. А неподалеку мелькала седая голова Вайцзеккера-старшего.

«Удивительная тут собралась компания, – думал Ося, продолжая болтать и улыбаться, – фон Хорвак, офицер абвера, участвует в заговоре против Гитлера, так же как его шеф Канарис. Вайцзеккер, статс-секретарь МИДа, сочувствует заговорщикам. Один его сын, военный, был тяжело ранен в Польше. Другой, физик, делает урановую бомбу для Гитлера. Среди военных и дипломатов, толпящихся в этом шикарном зале, каждый третий заговорщик, каждый второй – сочувствующий. Генералы вермахта сплошь заговорщики, за редким исключением. Они постоянно строят грандиозные тайные планы: распустить СС, объявить Гитлера недееспособным и взять под стражу, призвать немецкий народ к возрождению христианской морали, осудить зверства, заключить мир с Англией и Францией на разумной основе и спасти фатерлянд. Бедняжки переживают шизофреническую раздвоенность. С одной стороны, всерьез воспринимать этого фигляра неловко, даже унизительно, а с другой – что же делать, если он все время побеждает? Им ничего не стоит прихлопнуть его, но они верят, что без него побед бы не было, хотя должны понимать, что на самом деле это их победы, а вовсе не его. Без них, военных и дипломатов, он ничто. Авторитет фюрера растет, благородные планы рушатся, но зато ордена, чины и деньги сыплются как из рога изобилия. Парадокс почище апорий Зенона».

Пока все ограничивалось только трепом с Карлом Вайцзеккером на вечеринках. Это было так же безопасно, как бессмысленно. Тибо сразу предупредил: никакой самодеятельности. Да Ося и сам понимал. Урановый проект охранял седьмой отдел РСХА, там работали лучшие люди Гейдриха. Любой шаг в сторону далемской команды мгновенно высвечивался, ничего не стоило провалиться.

Глядя на облачную муть за стеклом, Ося прокручивал в голове подробности ночной вечеринки, процеживал каждое слово Вайцзеккера, его реакции, мимику. Философ-физик с удовольствием поддерживал беседу, но стоило Габи вырулить к урану, он мгновенно ускользнул от разговора. О Вернере Брахте не сказал практически ничего. «Радиофизик, занимался лучами, но совсем другими».

Когда Ося получил от падре коробку конфет с листочком, исписанным знакомым почерком доктора Штерна, он попросил Габи разузнать что-нибудь об этом Брахте.

Габи обнаружила имя Брахта в числе известных физиков, попавших под пресс борьбы «истинно арийских ученых» против «еврейской науки». Он упоминался рядом с Гейзенбергом в эсэсовском журнале «Черный корпус» как «бациллоноситель еврейского духа». В лагерь после этого не угодил, как, впрочем, никто из жертв той яростной борьбы. Продолжал жить в Шарлоттенбурге, в собственной вилле, в двух кварталах от дома, в котором Габи когда-то снимала квартиру-студию.

Нашелся общий знакомый, двоюродный брат ее мужа, военный инженер. Он слушал лекции Вернера Брахта, когда учился в Берлинском университете, и до сих пор вспоминал о нем с большим уважением. От него Габи узнала, что у Брахта есть сын Герман, физик, и невестка Эмма. Та самая Эмма Брахт, единственная женщина-доцент, которую обнаружил Ося в списке сотрудников далемского Института физики, полученном от Тибо.

Герман Брахт тоже числился в этом списке, а вот Вернера Брахта там не было. Но это ничего не значило. Список был неполный и неточный. Пока оставалось только гадать, участвует он в работе над бомбой, или нет.

В библиотеке Римского университета Осе удалось разыскать старые номера «Нейчер» и других солидных научных журналов с публикациями Брахта. Почти везде рядом с его именем стояло имя советского радиофизика Марка Мазура. В букинистической лавке при библиотеке Ося откопал книжку Марка Мазура и Вернера Брахта «Электромагнитные волны в неравновесных средах», изданную в Кембридже в тридцать втором году, с предисловием Резерфорда.

Вопрос, от кого доктор Штерн мог узнать о Брахте, более или менее прояснился. Чем именно занимались Брахт и Мазур, почему в Москве решили, что участие радиофизика Брахта значительно ускорит работу над урановой бомбой, Ося пока не понял. Но собрать информацию о возможном участнике проекта в любом случае нелишне. К тому же поход в библиотеку помог неплохо подготовиться к содержательному трепу с Карлом Вайцзеккером.

Ося не заметил, как задремал. Ему приснилось лицо Габи, в последнюю минуту, когда прощались. Он не хотел ей говорить, куда именно улетает из Берлина ранним утром. Но подвыпивший итальянский капитан, доброволец, ляпнул при ней:

– Касолли, не забудьте панаму, на Финском фронте жарко! – и заржал над своей идиотской шуткой.

Она застыла, побелела, губы задрожали. Кругом было полно народу. Ее муж надел на нее шубку, спросил:

– Что с тобой? Тебе нехорошо?

– Голова разболелась, – прошептала она, глядя на Осю расширенными глазами, в которых было больше гнева, чем испуга.

Ося виновато улыбнулся, пожал плечами и пожелал всем спокойной ночи.

Во сне Габи уткнулась лбом ему в грудь и бормотала:

– Ненавижу тебя! Как ты мог? Зачем, зачем тебя туда понесло? Как мне жить, пока ты там?

– Успокойся, меня не убьют, – прошептал он, хотел погладить ее по голове, но провел рукой в пустоте и проснулся.

В глаза хлынула чистейшая бездонная голубизна. В небе над Балтикой не было ни облачка. Все сияло, искрилось в лучах утреннего солнца. Ося сумел разглядеть далеко внизу скользящие по радужно-снежному ландшафту крошечные темные крестики – тени самолетов.

– Снижаемся! – крикнул пилот и во всю глотку запел арию герцога из «Риголетто».

* * *

Илья приехал на Мещанскую в начале первого ночи, открыл дверь своим ключом. В квартире все спали. Карл Рихардович ждал его, старался не уснуть, но нечаянно задремал в кресле и проснулся, когда Илья уже сидел напротив, смотрел на него припухшими воспаленными глазами.

– Простите, что так поздно. Вообще не надеялся вырваться сегодня.

Голос его показался странным, каким-то сухим, глухим, как шорох бумаги. Пальцы отстукивали нервную бесшумную дробь по подлокотнику кресла.

– Чаю выпьешь?

– Не хочется.

– Что-то случилось?

Илья коротко, без всяких эмоций, рассказал о Мае Суздальцеве. Доктор слушал молча, только вздыхал.

– Знаете, я понял одну удивительную штуку, – сказал Илья. – Раньше просто в голову не приходило. Оказывается, ее боль мне трудней терпеть, чем свою собственную. И особенно жутко оттого, что утешить не могу. Разные бывают трагедии. Несчастный случай, или, допустим, бандиты, или неизлечимая болезнь – да, тяжело, но можно смириться, принять как данность. А в гибели этого мальчика есть нечто такое… – Он щелкнул пальцами.

– Нечто издевательское, – продолжил за него доктор, – глумление над самим понятием жизни и смерти. Принять как данность невозможно, и смириться не получается.

– Не получается. – Илья помотал головой. – Вот мы с вами битые, задубели, толстенной корой обросли, привыкли к своим личинам. А Машка слабенькая, уязвимая, ее от вранья тошнит. Я лавирую, ускользаю, отвлекаю. Пытаюсь внушить, что в абсурде есть какое-то рациональное начало.

– И какое же, интересно?

– А, все то же. – Илья махнул рукой. – Острый политический момент, отодвинуть границы, тянуть время, французы с англичанами сволочи, война, подготовка к войне. Знаете, что слышу в ответ? Хороша подготовка, заранее убить побольше людей, чтобы облегчить задачу Гитлеру. Нет, дорогой доктор. После истории с Маем мои фокусы не проходят.

– А ты попробуй сказать правду.

– Я и говорю. – Илья усмехнулся. – Наизусть цитирую.

– Хватит паясничать, – одернул его доктор. – Ты прекрасно понял, я имею в виду вовсе не газету. Настоящую правду, без кавычек.

– Настоящую? О чем? О тупом ублюдке, для которого мы все даже не скот, а просто грязь под его сапогами? – Он слегка повысил голос, глаза зло сощурились. – Зачем ей это знать? Чтобы ощутить себя комком грязи?