Агнешка метнулась к раковине, включила воду, подставила руку под струю и взглянула на Эмму:

– Добрый день, госпожа. Простите, вы зашли так тихо.

«О боже, обварила руку супом, – ужаснулась Эмма, – я напугала ее, она вздрогнула от неожиданности в самый неподходящий момент, опять я перед ней виновата».

Она шагнула к Агнешке, увидела багровый ожог на тыльной стороне кисти. Желудок сжался. Эмма с детства очень болезненно реагировала на такие вещи.

– Надеюсь, не будет пузыря, – произнесла она, морщась.

– Спасибо, госпожа, простите, сейчас я подам обед.

Агнешка убрала руку из-под струи, хотела повернуть кран, но Эмма остановила ее.

– Надо подержать под холодной водой подольше, я сама займусь обедом, но сначала посмотрю, что там есть у Вернера в аптечке.

Полька вряд ли могла понять такую длинную фразу, но суть до нее дошла. Она благодарно кивнула и улыбнулась сквозь гримасу боли.

– Спасибо, госпожа, вы очень добры.

– Стойте здесь, не выключайте воду, я сейчас вернусь, – строго сказала Эмма.

В маленьком шкафчике у зеркала в ванной комнате не нашлось ничего, кроме бутылки одеколона, пустой жестянки из-под талька и футляра с бритвенными лезвиями. Вернер мог держать какие-то лекарства наверху, в мансарде, но искать там без его разрешения Эмма не решилась и заглянула в столовую.

Старик сидел все так же, склонившись над своей тетрадью. Пакет с сорочками сиротливо белел на диване.

– Вернер, где у вас лекарства? Хотя бы бинт есть?

Он поднял голову, взглянул на нее испуганно.

– Что случилось?

– Ваша пани Кюри обварила руку супом.

Вернер вскочил, побежал наверх с удивительной для его возраста резвостью. Конечно, он держал все необходимое именно там, в лаборатории. Во время опытов иногда случались травмы и ожоги.

Агнешка сидела на табуретке у кухонного стола, очень бледная, на лбу выступили капельки пота, на кисти вздувался пузырь, рос прямо на глазах, смотреть было жутко. Эмма, сжав зубы, обработала ожог раствором марганцовки, забинтовала руку. Вернер стоял рядом, гладил Агнешку по голове, бормотал:

– Ничего, девочка, ничего, маленькая, потерпи, скоро все пройдет.

Эмма подумала: «Интересно, если бы я обварила руку, он бы меня так же нежно утешал? А Герман? О, если бы нечто подобное случилось со мной при Германе, он бы, бедняжка, так нервничал, что мне самой пришлось бы его утешать».

Она дала Агнешке таблетку аспирина и сказала:

– Идите к себе, вам нужно немного полежать.

– Но, госпожа, как же обед? – пролопотала полька, едва шевеля побелевшими губами.

– Сама все сделаю, идите.

– А ведь это ужасно больно, – со вздохом произнес Вернер, когда они остались одни на кухне, – ты подумай, какая мужественная девочка, ни слезинки, ни звука.

Эмма зажгла огонь под сковородкой – свиное жаркое уже успело остыть, и раздраженно бросила:

– Прибавьте ей за это жалованье.

Вернер пропустил ее реплику мимо ушей и продолжал:

– Впрочем, понятно, когда у человека обожжено сердце, обычный ожог кажется пустяком.

– Что вы имеете в виду?

Старик не ответил, вздохнул, покачал головой.

– Вернер, если вы будете крутиться на кухне, кончится тем, что я тоже обварю себе что-нибудь, – проворчала Эмма, – ступайте в столовую и загляните, наконец, в пакет, который стоит на диване.

– Ах да, я совсем забыл про твой подарок, не обратил никакого внимания, ты обиделась, ну прости, прости, дорогуша. – Он усмехнулся и пробормотал: – Забавно, в самом деле, такая чувствительность при нынешнем скотстве.

Когда Эмма вошла в столовую с супницей, пакет валялся на ковре, обе сорочки висели на диванной спинке.

– Дорогуша, спасибо, они отличные, – сказал Вернер и чмокнул ее в щеку.

– Подарок не от меня, от Германа, – выпалила Эмма, – сам выбирал, но только это страшная тайна. Взял с меня клятву не говорить вам ни слова.

– Взрослая, умная дама, доцент, – Вернер хмыкнул, – а сочиняешь дурацкие небылицы.

– После обеда обязательно примерьте, если не подойдет размер, можно будет обменять в течение недели, – краснея, пробормотала Эмма.

Все было готово, она успела здорово проголодаться, но не смогла притронуться к супу, которым обварилась несчастная полька. А старик ел спокойно.

– Так что же все-таки означает эта ваша трагическая метафора? – она отодвинула тарелку с супом и положила себе жаркое.

– Какая метафора? – Старик удивленно поднял брови.

– Обожженное польское сердце, – произнесла Эмма с пародийно-пафосной интонацией и закатила глаза.

– А ты не понимаешь? – Он склонил голову набок и прищурился.

– Представьте, нет.

– Скажи, ты бы хотела оказаться на ее месте?

– Я?! – Эмма поперхнулась, закашлялась сильно, до слез.

Вернер поднялся, обошел стол, постучал ей по спине.

– Спасибо. – Она выпила воды и промокнула салфеткой глаза.

Старик сел, придвинул к себе пепельницу, открыл портсигар.

– Вы еще не доели второе, – буркнула Эмма.

– Я сыт. – Он чиркнул спичкой. – В моем возрасте много есть вредно.

– А курить тем более. Ладно, сварю кофе. – Она вскочила и убежала на кухню.

Эмма не понимала, что на нее нашло, зачем спровоцировала старика сказать очередную гадость? «Ты бы хотела оказаться на ее месте?» До чего же мерзкий, унизительный вопрос! Эмма никогда, ни при каких обстоятельствах не могла бы оказаться на месте несчастной польки, потому что…

Как продолжить фразу, она не знала. Вроде бы все необходимые доводы под рукой: чистая арийская кровь, неполноценность славян и так далее. Но всерьез поверить, принять эти доводы как свои собственные мысли было все равно что набить голову скомканными газетами.

Пока закипал чайник, Эмма хмуро смотрела в окно, на одинокую кривую осину, и пыталась представить: если бы Марта не погибла, как она отнеслась бы к режиму, к решению Вернера уйти из института? Конечно, Марта всегда была на стороне Вернера. Вероятно, Герману пришлось бы порвать не только с отцом, но и с матерью.

Голую землю вокруг дерева припорошило снегом, ветер покачивал тонкие ветки. Эмма насыпала кофе в кофейник, залила кипятком, поставила на маленький огонь и пообещала себе больше никогда не заводить со стариком этих гадких разговоров, не поддаваться на его провокации, молчать, шутить, менять тему.

Вернувшись в столовую с подносом, она увидела все ту же картину: Вернер сидел над своей тетрадью, только теперь рядом лежал еще и справочник по оптике.

Эмма налила кофе, подвинула ближе к нему вазочку с печеньем. Вернер не глядя кинул в рот печенье, отхлебнул кофе и спросил, не поднимая глаз от тетради:

– Ну что, участие в проекте дает твоему мужу надежную бронь?

Эмма подумала: «Ага, все-таки волнуется, просто не желает показать» – и ответила со спокойной улыбкой:

– Вы же знаете, у Германа сильная близорукость и плоскостопие, с этим в армию не берут.

– Скоро начнут отправлять на фронт слепых и безногих, всех, кого не успел прикончить гуманный закон об эвтаназии, стариков, как я, женщин, как ты. Нейтрон всех пустит на пушечное мясо, близоруких и плоскостопых в первую очередь, так что вы старайтесь, делайте для него бомбу, ради бомбы он даст вам небольшую отсрочку.

Эмма не выдержала, раздраженно повторила:

– У Германа надежная бронь.

– На фронт никому не хочется. – Вернер поморщился. – Страшно, что убьют. Да и самому убивать придется, куда денешься? Стрелять в живых людей неприятно. Бомба – совсем другое дело. Защитить от фронта как можно больше ученых… пожалуй, неплохое оправдание той грязной возне, которой вы там занимаетесь.

– Разумеется, с ваших нынешних высот наша наука выглядит грязной возней. – Она презрительно хмыкнула.

Старик закрыл тетрадь, заложив самописку между страницами, внимательно взглянул на нее.

– Дорогуша, у тебя в последнее время появилась странная привычка: спросить о чем-нибудь и поскорей удрать, чтобы не слышать ответа. Рада бы не думать, не задавать вопросов, но не получается. Хочется быть хорошей, уважать себя, но что-то мешает. – Он закурил, прищурился. – Знаешь, когда мы напали на Польшу, Агнешка с мужем и трехлетним сыном жила в Варшаве.