Рядом прозвучал голос:

– Проходите, не задерживайтесь.

Как из-под земли возникло множество мужчин в штатском, в форме, по тротуару цокали копыта конной милиции. Прохожие жались к домам, ныряли в переулки. Проезжая часть опустела.

– Все, мне пора, – сказал Илья и прибавил шагу. – Идите домой, вечером заскочу, если смогу.

– Подожди, я провожу тебя, – доктор едва поспевал за ним. – Так вот, Барбара рассказала, что подружилась с журналисткой из «Серебряного зеркала». Бруно резко прервал разговор, они с Ганной как-то странно переглянулись…

Мимо на огромной скорости пролетели четыре сверкающих черных автомобиля.

– Вам тяжело бежать, а я должен спешить, простите, – сказал Илья.

– Нет, не тяжело, даже полезно. Ты все-таки послушай, может, ерунда, мои фантазии, но вдруг… Тот день помню во всех подробностях, я ведь не догадывался, что Бруно… При других обстоятельствах я бы испытал шок… И потом, когда меня везли сюда, я думал: у такого человека, как Бруно, могут быть просто друзья, знакомые? Или он всех использует, как меня? Наверное, ее тоже, журналистку… Забыл имя… Блондинка, молоденькая, красивая, – доктор поскользнулся, Илья успел подхватить его.

– Карл Рихардович, я все равно сейчас ничего не воспринимаю, вы потом подробно расскажете, без спешки.

– Да, конечно, извини. Все-таки постарайся зайти сегодня, как угодно поздно.

– Я постараюсь, от меня не зависит, – Илья ускорил шаг.

Доктор отпустил его руку, стал отставать, но вдруг рванул вперед, за ним.

– Илья! Секунду подожди! Журнал у меня, валяется где-то в ящиках, на обложке фотография… Я вспомнил имя! Габриэль Дильс!

В честь столетия со дня смерти Пушкина проходили концерты в клубах, домах культуры, в заводских цехах и подмосковных колхозах, обязательно с участием молодых солистов Большого театра. Танцевали отрывки из балетов по произведениям Пушкина, наскоро состряпанные «композиции по мотивам» повестей, поэм, сказок, по которым балетов еще не поставили.

Маша танцевала Зарему из «Бахчисарайского фонтана», поповскую дочку из «Сказки о Балде», Дуню из «Станционного смотрителя».

Хореография отрывка из «Смотрителя» никуда не годилась. Качество музыки «Балды» очень точно определил Май: «Так звучит головная боль».

Зрители благодарно хлопали, не замечая, как скверно танцуют молодые солистки. А молодые солистки танцевали скверно потому, что ноги их были стерты в кровь.

В начале февраля арестовали старейшего театрального сапожника дядю Севу, ему было около восьмидесяти. Всю жизнь он шил пуанты, в его пуантах танцевало несколько балетных поколений.

Дядя Сева не только шил пуанты, он сам варил клей, пропитывал носки, формировал «пятачки», сушил в печи. Клей для пуантов примерно то же, что лак для скрипки. Дядя Сева был пуантный Страдивари.

Для дуэта важны твердые «пятачки», для прыжков – помягче, на репетициях и концертах пуанты сгорают за несколько часов, на каждый спектакль одному солисту требуется пять, а то и семь пар.

Без дяди Севы театральная мастерская шила орудия пыток, которые впивались в ноги во время танца, калечили пальцы, причиняли жгучую боль. На самом деле это была катастрофа, но никто не смел заикнуться.

Накануне ареста на общем собрании дядю Севу объявили шпионом-троцкистом, который готовил убийство товарища Сталина и прочих вождей во время их посещения Большого театра. В качестве сообщников арестовали двух пожилых мастериц из костюмерной, трех полотеров, пожарника, уборщицу и слесаря-сантехника. Получилась шпионско-террористическая организация, разъедавшая своим ядом здоровый коллектив главного театра Советского Союза.

Митинги, собрания, политчасы проходили по два-три раза в неделю. Из артистов никого пока врагом не объявили, не арестовали, наоборот, посыпались звания заслуженных и народных, ордена и ордера на отдельные квартиры в новом роскошном доме на улице Неждановой. Те, кому не повезло, писали доносы на счастливчиков. Начались склоки, истерики, инфаркты.

Однажды в автобусе, по дороге на очередной концерт, Май сел рядом с Машей и шепотом спросил:

– По-прежнему веришь, что нас не тронут?

– Не знаю.

– А я теперь думаю: хорошо, что мама, папа, бабушка не дожили. Мама с папой кристальные большевики, даже имя мне дали идейное, в честь Дня международной солидарности.

– Просто им нравилась весна. Тепло, все цветет.

– Брось, ничего они не замечали, ни весны, ни лета. Время отсчитывали по партийным праздникам. На Ленина молились, ни за какую оппозицию в жизни не голосовали. Свято чтили, непоколебимо следовали. Папа однажды не вернулся с работы. Мама сказала: «Нельзя обижаться на партию, партия всегда права». За ней пришли через три дня. Я был в училище, не успел попрощаться. Бабушка называла себя беспартийным большевиком, именно так, в мужском роде, и без конца повторяла мамины слова: «нельзя обижаться на партию»…

Он касался губами ее уха, сжимал руку. Она молча слушала. Про маму с папой он каждый раз рассказывал одно и то же. Это мучило его, вот он и повторял без конца: свято чтили, непоколебимо следовали, нельзя обижаться на партию. О бабушке заговорил впервые.

«Значит, боль уже не такая острая, – подумала Маша. – Ему бы сейчас влюбиться в кого-нибудь, например в Катю. Она одна и вроде немного отошла после жуткой истории с энкавэдэшными вурдалаками. Катя и Май могли бы…»

– Машка, ты заметила, мы разучились нормально разговаривать. Шепчем. Одни шепчут, другие орут. Не знаю, чего больше боюсь – ареста или что заставят орать на собрании.

– У нас отличная профессия, мы молча танцуем, и все, – вспомнила Маша его слова.

– Машка, Машка, мы с тобой танцуем… зря ты связалась с этим твоим, как его?

– Май, пожалуйста, не нужно, я же просила, – она сморщилась и выдернула руку.

– Я видел его, у него на лице написано, что он оттуда, зря ты с ним связалась.

– Откуда?

– Сама знаешь. Сытый, спокойный, уверенный, шмотки заграничные…

– Прекрати, выпусти меня, я пересяду!

– Сиди! Не пущу! Все, прости, больше ни слова о нем, обещаю… Машка, ну мне даже поговорить не с кем, кроме тебя.

– Почему?

– Скучно.

– А со мной весело?

Он не ответил, поймал и сжал ее руку. Остаток пути до передового подмосковного колхоза «Заря коммунизма» ехали молча. Перед выходом на сцену колхозного клуба Май бинтовал стертые до крови пальцы на Машиных ногах, он умел это делать удивительно ловко, у нее так не получалось.

Репетировать «Аистенка» приходилось до позднего вечера. Гудели мышцы, слипались глаза, к ночи ноги горели, казалось, вместо ступней раскаленные свинцовые гири.

На очередном собрании, под истерические восторги по поводу расстрела врагов народа, Маша умудрилась заснуть, уронив голову на плечо Кати Родимцевой. Если бы вопли выступавших сопровождались оружейными залпами, она бы все равно не проснулась.

– С ума сошла, Машка, проснись сейчас же! Заметят, загрызут. О господи, ну что мне с тобой делать? – в отчаянии шептала Катя, трясла ее, хлопала по щеке.

Маша просыпалась, таращила красные опухшие глаза, бормотала:

– Да, все, не сплю, не сплю, – и через пару минут опять отключалась.

– Омерзительная нечисть хотела растоптать самое святое… Озверевшие троцкисты-террористы-отравители-змеи-тараканы-собаки… весь советский народ… под руководством… несокрушимыми рядами…

Маше снилось, как они с Ильей поднимаются вверх по гигантской винтовой лестнице, ведущей из тумана в туман, словно ввинченной в грозовое облако.

Лязгали железные ступени. Туман колыхался, клубился. Кричали тысячи голосов, мужских, женских, детских. Хотелось убежать, но ступени обламывались под ногами, как тонкий ледок. Гуща тумана пузырилась живыми человеческими лицами. Открытые рты кричали. Лица растворялись в тумане, их сменяли новые. Маша не успевала разглядеть их, но чувствовала, что есть среди них знакомые, те, кого взяли, кто исчез из жизни. Илья тянул ее за руку вверх. Нельзя смотреть на лица, среди них может оказаться кто-то родной, кто-то еще не арестованный, но уже обреченный, и лучше не видеть. Надо бежать, непонятно, куда и зачем. Туман одинаково плотный внизу, вверху, повсюду лица, крики…