Чем активнее Гитлер вооружался, тем крепче подсаживался на советское сырье, тем больше давал кредитов. В этом Сталин видел гарантию собственной безопасности. По его логике, вооружаются не обязательно для того, чтобы напасть на соседей. Производить оружие выгодно. Мегатонны смертоносного железа сжирают человеческий труд, ничуть не улучшая жизнь. Нужда, страх, напряженное ожидание войны, когда внешний мир, все другие государства и народы кажутся врагами, – вот азбука абсолютной власти. Сталин не сомневался, что Гитлер эту азбуку знает, и неважно, что он там написал в «Майн кампф». Сосо Джугашвили считал Адольфа Гитлера умным человеком, а умный для Сосо отличался от глупого прежде всего умением врать.

«Вы ошибаетесь, товарищ Сталин, вы мерите Гитлера по себе, а он другой. Вы циник, он фанатик. Он искренне верит в свою миссию, и плевать ему на кредиты. Он попрет на нас войной, как только создаст достаточно сильную армию. Вместо того чтобы заранее подготовиться к этой войне, вы помогаете Гитлеру вооружаться, заигрываете с ним. Надеетесь, что он сцепится с англичанами? Втянет в войну западные демократии, обескровит их и создаст революционную ситуацию? Ну вы же не романтический авантюрист Троцкий, вам на фиг не нужна победа мировой революции. Вам, человеку здравому, вполне хватает абсолютной власти в одной, отдельно взятой России. Вряд ли вы надеетесь раскулачить швейцарских фермеров, организовать передовые голландские колхозы, разместить в Лондоне, в здании парламента, Британский крайком ВКП(б), а в Лувре устроить спецсанаторий для руководства НКВД. Никакие французы и даже поляки не потерпят ваших кровавых издевательств».

Разумеется, ничего этого спецреферент Крылов не мог произнести вслух, он не был самоубийцей, тем более сейчас, когда постоянно думал о Маше. Закончив краткий обзор гитлеровского плана экономического развития на следующую четырехлетку, Илья доложил свежую новость о контактах Канариса с Коновальцем. Хозяин нежно, двумя пальцами, покрутил кончик уса. Это был верный признак, что новость его заинтересовала.

– Спасибо, товарищ Крылов. Можете идти. Пригласите, пожалуйста, товарища Канделаки[12].

Когда Илья вернулся в свой кабинет, ему ужасно захотелось позвонить Маше, он потянулся к трубке городского телефона, но тут же отдернул руку.

Ночью Маша услышала, как шепчутся родители за перегородкой, подумала, что они потихоньку обсуждают какие-то подробности маминого визита к мужской ноге со сросшимися пальцами. Маша прислушалась, ждала, что кто-нибудь из родителей прошепчет имя ноги. Она почти не сомневалась, что маму возили к Сталину, поэтому такая чудовищная секретность.

Уловив отдельные слова в разговоре родителей, Маша поняла, что они обсуждают вовсе не мамино приключение, а папины неприятности на службе, и тут же вспомнила, как мама говорила: «У папы сейчас…».

Да, у него были неприятности, он делал вид, что все в порядке, и Маша старалась об этом не думать. Ну в самом деле, сколько можно? Постоянно страшно, постоянно происходит что-нибудь плохое. Нет, не только плохое. Мама вернулась, жива, здорова, страхи оказались напрасными. Но почему ей не дали позвонить, предупредить? Ничего не объяснили, завязали глаза? По какому праву? Она что, преступница? Или крепостная, с которой все можно? И сросшиеся пальцы…

За перегородкой заскрипела кровать, папа встал и принялся расхаживать по комнате. Голос его зазвучал громче, отчетливее:

– Ну не мог я молчать, не мог! Молчать в такой ситуации подло! Ваньку Звягина, лучшего токаря на заводе, умницу, настоящего самородка объявляют вредителем, потому что он, видите ли, сын дьячка! Нашли вредителя! Кто теперь сделает детали для опытной модели, кто?

– Подожди, но этот твой Ванька, он же не единственный токарь, есть другие.

– Ванька – единственный!

– А как же стахановцы?

– Вера! – папа крикнул так громко, что Маша вздрогнула, а Вася заворочался.

– Тихо, детей разбудишь, – испуганно прошептала мама.

– Прости, – папа подошел к фанерной двери, осторожно приоткрыл, заглянул.

В комнате было темно, он зашел на цыпочках, поцеловал Васю. Маша закрыла глаза, папа поправил ее одеяло, вернулся к маме.

– Все в порядке, спят.

Кровать скрипнула, папа сел или опять лег, заговорил тише, но все равно было слышно каждое слово.

– У стахановцев этих руки из задницы растут! Они только и умеют, что пить, жрать и речи толкать на собраниях: спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую халяву!

– Петя!

– Ну, ну, не бойся, Веруша, ничего этого я на бюро не говорил. Я продумывал каждое слово. Сказал, что Иван Звягин не может быть врагом, потому что враг никогда не станет работать так добросовестно и талантливо. Я даже не назвал его лучшим, чтобы не дразнить передовиков и стахановцев. Но эти суки пороли обычную хрень: враг маскируется, нарочно работает хорошо, чтобы снять с себя подозрения, притупить бдительность.

– Подожди, а Володя Нестеров? Он же начинал как токарь, работал на станках, и когда стал технологом, все равно сам вытачивал важные детали, почему сейчас не может?

– Володю взяли.

– Боже мой! Когда?

– Месяц назад. Я просто не говорил тебе, чтобы не пугать.

– Нет, погоди, я не понимаю, его-то за что? Володя из рабочей семьи, у него кристально пролетарское происхождение, никаких родственников-дьячков. Партиец, передовик, изобретатель, о нем в «Известиях» писали.

– Вот за это и взяли.

– То есть как?

– А он придумал хитрый план: выйти в передовики, получить побольше наград, заинтересовать своими изобретениями лично товарища Сталина, чтобы проникнуть в Кремль и убить товарища Сталина. Все, Веруша, давай спать.

Они еще о чем-то шептались, но совсем тихо, Маша не могла разобрать ни слова и не заметила, как уснула.

Утром, перед театром, она вышла пораньше, забежала в подвал в Банном переулке. Мая дома не оказалось, единственный нормальный человек в этой безумной коммуналке, тихий старичок Дмитрий Сидорович сказал, что Май приходил ночевать и ушел совсем рано, часов в семь.

В театре Май не появился, начали репетировать без него. Маша решила не врать Пасизо, рассказала все как есть. Пасизо в перерыве дозвонилась в справочную Склифа и узнала, что Суздальцева Анастасия Николаевна сегодня утром скончалась.

Отрабатывать дуэт с Борькой Маша не смогла, ноги стали ватные, разболелась голова. Пасизо не кричала, наоборот, подошла, обняла за плечи.

– Не переживай так. Все бабушки когда-нибудь умирают, даже очень любимые. Это печально, но с этим приходится мириться. Есть вещи гораздо более страшные. Май молодой, сильный, талантливый, у него вся жизнь впереди.

– У него никого, кроме бабушки, не было. Родители…

– Знаю.

– Ада Павловна, я не представляю, как он сможет жить теперь один в этом их жутком подвале, – Маша не выдержала и заплакала.

Пасизо погладила ее по голове.

– Про подвал тоже знаю. Много раз предлагала ему переехать в общежитие, там хотя бы тепло, чисто.

– Не мог он оставить бабушку, возился с ней, как с младенцем, она в последнее время стала совершенно беспомощная, он мыл ее в корыте, горшки выносил.

– Вот Господь и прибрал, – со вздохом прошептала Пасизо и быстро, незаметно перекрестилась. – Ладно, похлопочу опять насчет общежития. С похоронами профсоюз поможет. Все, Маша, хватит рыдать, лучше разыщи Мая, его сейчас нельзя оставлять одного. И вот что, я до семи буду в театре, потом дома. Как найдешь, дай мне знать.

Маша нашла его в Склифе, возле морга. Он сидел, съежившись, на спинке заснеженной скамейки, как продрогший птенец на жердочке. Смотреть на него было невыносимо, говорить он ни о чем не хотел, и Маша испытала некоторое облегчение, когда к ним подошла тетка в телогрейке поверх халата, позвала внутрь здания оформлять документы на покойницу.

Потом он снова уселся на спинку скамейки и заявил, что ему нужно побыть одному. Больше не сказал ни слова. Маша сидела с ним, пока оба совсем не окоченели, наконец, ей удалось дотащить его до трамвайной остановки. Часам к шести она привезла его в театр. Там он слегка оттаял, выпил горячего чаю в буфете, вместе с Пасизо отправился в профком.