Из-под двери дуло. Маленькой Габи казалось, что от призрака веет могильным холодом. Выпученные глаза-стекляшки, как глаза кобры, видели только то, что движется, и Габи боялась пошевелиться. Там, в чулане, призрак не мог причинить ей вреда, он не имел нормального тела, его руки свободно скользили сквозь плотные предметы, пылинки в столбе тусклого света продолжали кружиться независимо от его движений. Но он мог заметить и запомнить маленькую девочку. В таком случае, выбравшись наружу, в мир живых людей, он обязательно найдет и убьет ее. Она знает его тайну. Знает, что он не человек, а призрак.

Взрослая Габриэль не помнила, из каких сказок сложились эти кошмары, но, впервые близко увидев фюрера, сразу вернулась в темный чулан своего детства.

«Ерунда, он обычный человек. Челка смазана бриолином, видны поры на носу, из ноздри торчит жесткий волос. Вот он улыбнулся, между зубами застряло перышко петрушки. Призраки не пользуются бриолином и не едят петрушку. Он просто сумасшедший, поэтому кажется таким странным», – успокаивала маленькую Габи взрослая Габриэль.

«Сумасшедших много, но ни один из них еще не становился рейхсканцлером Германии», – резонно возражала маленькая Габи.

Когда холодные влажные губы коснулись руки взрослой Габриэль, маленькая Габи сжалась в комочек и прошептала:

«Неужели никто не замечает, что он призрак?»

«Призраков не существует», – успокоила ее взрослая Габриэль, глядя в глаза чудовищу и улыбаясь застенчивой детской улыбкой.

Ей вдруг почудилось, что фюрер какими-то хитрыми внутренними щупальцами уловил мысленный диалог взрослой Габриэль и маленькой Габи. Легкая, едва заметная судорога пробежала по его лицу, глаза вспыхнули холодным голубоватым огнем. Но через мгновение губы растянулись в улыбке, огонь угас. Перед Габи стоял мужчина среднего роста, фигура его напоминала приплюснутую грушу – сверху узко, снизу широко. На бледном лице красовалась пошлая улыбочка, выпуклые светлые глаза маслено блестели. Такими улыбочками и маслеными взглядами иногда провожали Габи на берлинских улицах мелкие чиновники, принаряженные и подвыпившие в честь выходного дня.

«Никакой он не призрак и даже не сумасшедший, в призраке и в сумасшедшем есть нечто таинственное, интересное, а он скучный, он самый обыкновенный пошляк», – говорила взрослая Габриэль маленькой Габи.

«Пошляков много, еще больше, чем сумасшедших, почему именно он стал главным?» – спрашивала маленькая Габи.

«Потому что в соревнованиях пошляков он занял первое место».

«Таких соревнований не бывает».

«Они идут постоянно, их для приличия называют солидным словом „политика“, но на самом деле это соревнования пошляков, Гитлер одержал в них блестящую победу».

Маленькую Габи ответы не устраивали, она продолжала хныкать:

«Надо бежать отсюда, здесь противно и страшно».

Взрослая Габриэль иногда всерьез думала об эмиграции.

У нее были пожилые родители, режим их вполне устраивал. Сбежать по-тихому и оставить их в рейхе она не могла, уговорить ехать вместе – тем более.

Мама с папой восхищались Гитлером. Он выполнил все свои обещания: навел, наконец, порядок, накормил голодных, дал работу безработным, возродил дух нации, сплотил, воодушевил и ведет верным путем к великому будущему. Сталкиваясь с чем-то особенно жестоким, они всегда имели под рукой набор удобных объяснений: «Гитлер ничего не знает, все это тайные козни врагов, последствия войны, навязанной евреями, отрыжка гнилого либерализма и большевизма».

«С ними невозможно разговаривать! – хныкала маленькая Габи. – Они порют ахинею, называют чудовище святым. Если они так думают, значит, они сами такие же чудовища, как он».

«Они не думают, просто повторяют то, что каждый день слышат по радио и читают в газетах», – заступалась за родителей взрослая Габриэль.

«Вот именно, не думают. Ни одной собственной мысли, только чужие. Что же они за люди?»

«Почему ни одной собственной? Кое-какие мысли есть. Мама думает, сколько набрать петель и как вывязать узор? Почему в лавке Зильбера сахар дешевле, чем в лавке Мюллера? Зильбер такой честный или сахар у него мокрый? Чем фрау Кох чистит свои кастрюли? Откуда у фрау Рон такая дорогая шляпка? Что лучше помогает от запора, сырая свекла или чернослив? А папа думает: в пивной „У Клауса“ пиво кислое, зато сосиски всегда свежие и сочные, а в „Золт“ пиво хорошее, но сосиски с душком, и пожалуй, лучше взять в „Золте“ к пиву соленый крендель, а сосиски поесть дома, чем хлебать кислятину „У Клауса“, к тому же „У Клауса“ постоянно ошивается Фриц Шмидт, противно смотреть на этого бездельника, все норовит выпить за чужой счет».

«Хватит! – кричала маленькая Габи. – Они глупые и злые, никогда они меня не любили».

«Глупые, да, – соглашалась взрослая Габриэль. – Но злые – это слишком громко сказано. В чем-то добрые, в чем-то злые, в общем, нормальные люди и любят меня, только по-своему, не так, как мне хочется. Сейчас они старые, у папы гипертония, у мамы диабет, нельзя их бросать. Если я попытаюсь удрать, их могут отправить в лагерь, и я никогда себе этого не прощу».

В квартире родителей в гостиной висел небольшой скромный портретик фюрера в ореховой рамке. Под ним на этажерке в вазочке всегда стояли живые цветы. Заикнись Габи за воскресным семейным обедом, что фюрер наглое ничтожество, а национал-социализм омерзительное вранье, которое приведет Германию к катастрофе, мама и папа, наверное, свалились бы со стульев.

Они раздувались от гордости, когда видели ее лицо на плакатах и журнальных обложках. Папа считал, что своими успехами Габи обязана Гитлеру. Раньше всюду лезли евреи, оттесняли немцев, а теперь простая, но чистокровная немецкая девушка из небогатой, но честной семьи имеет возможность достичь высокого положения в обществе. Мама была с ним полностью согласна, но добавляла, что важную роль играет еще и правильное, строгое воспитание простой, но чистокровной немецкой девушки.

«Спасибо дорогому Гитлеру, что вывел меня в люди! Спасибо дорогой мамочке, что запирала меня в чулане!» – хихикала маленькая Габи.

«Ничего смешного, – одергивала ее взрослая Габриэль, – все правда. Если бы Гитлер не был похож на чудовище, а нацизм на чулан, я не стала бы работать на советскую разведку. А если бы я не работала на советскую разведку, мне не пришлось бы строить глазки всяким высокопоставленным уродам, чтобы воровать секреты рейха, и тогда я вряд ли сделала бы такую успешную карьеру на радость маме с папой».

– Сегодня лабораторный день, – напомнил старикашка в овальном зеркале над раковиной.

Карл Рихардович ничего не ответил, намылил щеки и принялся аккуратно скоблить их безопасным лезвием.

– Собираешься как на праздник, – продолжал издеваться старикашка. – Еще бы, такая интересная работа! Такие уникальные возможности для научных исследований. Ну, опять станешь врать, что попал туда не по своей воле, что тебя заставили? Давай ври, а я послушаю.

Сквозь мыльную пену проступили капельки крови. Как ни старался доктор игнорировать злые речи зеркального жителя, а все-таки рука дрогнула. Доскоблив щеки, он смыл пену, прижег царапину одеколоном.

– Ты сам напросился, сам! Никто тебя не заставлял! – старикашка продолжал кричать, когда Карл Рихардович уже вышел из ванной и заваривал чай на кухне. Затих лишь на улице, добившись ответа:

– Да, ты прав, я сам напросился.

В глубине проходных дворов 2-й Мещанской, всего в паре кварталов от дома, где жил Карл Рихардович, высился глухой бетонный забор с колючей проволокой. Он закрывал от внешнего мира небольшое пространство, около четырехсот квадратных метров. Машины въезжали через железные ворота, пешеходы пользовались неприметной калиткой, расположенной с тыльной стороны, там, где между забором и глухой стеной соседнего дома был узкий проход.

Внутри прятался старинный купеческий особнячок без номера, без опознавательных табличек. Ни в одной адресной книге этот дом не числился, ни на одной карте не был обозначен.