После всех звонков, разговоров, обещаний «разобраться» профессору показалось невозможным чудом, когда утром на пороге возник Федор вместе с Таней, слабой, истощенной, но живой.

Федя ничего не объяснил, обещал прийти, как только освободится, вероятно поздно ночью, и сразу умчался.

Настал вечер. Пришел Андрюша. Таня и Миша проснулись. Профессор посмотрел горло, легко снял пленки. Ртутный столбик термометра впервые остановился на тридцати шести и шести. Миша вместе с Таней поел немного овсяной каши, Таня начала рассказывать, что свет горел круглые сутки, никаких обвинений не предъявили, сразу кинули в каменный мешок и держали там все время. Ни одного допроса, ничего, мертвая тишина, вонь, холод, ослепительный свет. Язык у нее заплетался, она опять уснула.

Михаил Владимирович сидел в кресле, в полутемной детской, прислушиваясь к дыханию внука и дочери, ждал Федора.

В час ночи раздался тихий звонок из прихожей. Профессор бросился открывать. На цыпочках прошли в кухню. Федя сел, вытянул ноги, закрыл глаза. Михаил Владимирович разжег примус, поставил чайник.

— Им надо бежать, — сказал Федя, — окно на финской границе. Вот тут план, мне передал его Павел Николаевич. Я уже сообщил Эрни. Их встретит Ося. Вы должны уговорить Таню. Времени в обрез. Всего семь суток, но теперь и того меньше. Отсчет пошел с сегодняшнего утра.

Вечеринка продолжалась. Вьюга утихла, в парке загрохотал салют. Кольт увел Елену Алексеевну в оранжерею. Стеклянные стены звенели от залпов, вспыхивали разноцветные огни, доносились восторженные крики гостей. Елена Алексеевна что-то рассказывала о церемониальном зале, который этой осенью ей удалось обнаружить внутри развалин.

— Это чудо, зал сохранился целиком. Потрясающая роспись, очень интересная акустическая система. Можно устраивать симфонические концерты. Боюсь, Герман Ефремович все-таки осуществит свою идею, начнет пускать туда толпы туристов. Он уже без конца лазает туда с какими-то людьми.

Кольт почти не слушал, слишком занят был собственными мыслями.

Он устал. Столько пришлось улыбаться, что ныли челюсти. Он почти не пил, не ел ничего жирного, но мучила изжога. На самом деле никаких особенных мыслей не было, он просто пытался проанализировать свое душевное состояние, понять, почему не проходит мерзейшая внутренняя дрожь?

Обратная реакция, откат после бурного веселья? Досада, что Светик так отвратительно танцует? Это не новость, давно привык прятать глаза, когда любимое дитятко скачет по сцене как священная корова. Оскомина от кривляний Йорубы? Герман — типичный нарцисс, это тоже не новость, чего ж расстраиваться? Затею с ПОЧЦ еще не поздно спустить на тормозах. Ну, вбил в эту ПОЧЦ кое какую деньгу, и что? Можно считать очередным пожертвованием на благотворительность. Борьба за общественную нравственность разве не благое дело? И вовсе не обязательно лезть в политическую помойку в обнимку с Йорубой.

«Тем более теперь не так уж сильно я от него завишу. Препарат искать не нужно, осталось потерпеть совсем немного, и мечта исполнится», — заключил Петр Борисович, вздрогнув от очередного залпа.

— Там все расчистили, сделали удобные спуски. Вы обязательно должны это увидеть, — оживленно говорила Орлик, — твердый кварцид. Похоже на машинную обработку на каком-то точном станке. Они использовали дисковые пилы с алмазными насадками. У пилы толщина режущей кромки около трех миллиметров, не больше. Можете себе представить? Это космические технологии.

— Потрясающе! — воскликнул Петр Борисович и опять нырнул в тяжелую муть своих размышлений.

«Что не так? Что? Мечта исполнится. Найду себе тихий райский остров. Белый песок, синяя вода, много зелени, маленькие нежные колибри, говорящие попугаи, жгучая роскошь морских закатов. Буду бездельничать, пока не надоест. Потом отправлюсь плавать на яхте, как давно хотел, не спеша, со вкусом, с долгими остановками в разных портах. Буду плавать, пока не надоест. Потом…»

Очередной залп не дал ему придумать, что он станет делать, когда наплавается, к тому же следовало как-то реагировать на увлеченный рассказ Орлик.

— Следы пилы и трубчатого сверла. Базальтовые блоки пола с идеально ровной поверхностью. Чтобы сотворить такое, пришлось бы вывозить в степь шлифовальные станки с электронным управлением. Прочность и точность инструментов значительно выше современных стандартов.

— Потрясающе! — Он вдруг смутился, заметил, что в пятый раз уже так восклицает, осторожно, одним пальцем, прикоснулся к темной шелковистой пряди, заправил за ушко.

Жест получался пошлейший, Кольт смутился еще больше, вдруг подумал: «Взять ее с собой на остров? У нее всегда отличное настроение, никакой тоски, постоянно занята своей археологией, станет там копать и мне рассказывать, отыщет следы цивилизации пятнадцатого тысячелетия до нашей эры».

— Петр Борисович, вьюга кончилась. Теперь можно ехать, — сказала Орлик.

— Куда? Мы же договорились, комната в гостевом доме для вас готова. — Он вдруг с удивлением обнаружил, что настроение у Елены Алексеевны вовсе не отличное.

Глаза усталые, тревожные, лицо осунулось, побледнело.

— Я не хочу здесь оставаться. Пожалуйста, давайте свяжемся с шофером, и я поеду домой.

— Домой?

— Я имею в виду, к раскопкам. Там тихо, мне там хорошо спится, а тут шуметь будут до утра.

Она говорила и вздрагивала от громких залпов, щурилась на яркие вспышки, нервно щелкала замком сумочки, наконец раскрыла, вытащила телефон. Сети, разумеется, не было.

— Спутниковый дома остался, — сказала она грустно и встала, — я хочу позвонить дочке, давно не слышала ее голоса, пожалуйста, отправьте меня домой. Вы меня привезли, я без машины.

Кольт тоже встал, взял ее под руку.

— Хорошо, я отвезу вас, только объясните, что с вами? Почему вам вдруг захотелось уехать?

— Не вдруг. Почти сразу. Я не могу есть жирафов. Возможно, это моя придурь. И еще не люблю развеселые празднества, не могу быть в толпе. Тоже, конечно, придурь. К тому же господин Хот…

— Что?

— Нет, ничего — Она передернула плечами, ускорила шаг.

«Отвезу и останусь с ней, — думал Петр Борисович, — потом возьму на остров. Интересно, как она отнесется к такому предложению? Она знает о препарате, но мы никогда напрямую не касались этой темы».

Он выбрал самый короткий путь к выходу, мимо бассейна. Через стеклянную стену было видно, как купаются в подогретой, насыщенной полезными солями воде веселые пьяные гости. И тут наконец Петр Борисович определил происхождение мерзейшей внутренней дрожи.

Перед началом праздника он отправился в бассейн немного поплавать, взбодриться и застал там господина Хота, в халате. Петр Борисович сразу прыгнул в воду. Хот посидел немного, потом скинул халат, подошел к краю бассейна. У него было обычное тело пожилого, крупного, неспортивного, любящего хорошо покушать мужчины. Разве что совершенно безволосое и кожа слишком красная, словно кипятком ошпаренная. Петр Борисович подумал, что Зигги пережарился в солярии.

Обычное мужское брюхо вздымалось над узкими плавками. Понятное дело, пиво, сардельки, свиные ножки. Брюхо напоминало половину огромного красного, туго надутого мяча. В середине, там, где у всех людей пупок, было совершенно гладкое место. Ни впадины, ни шрама. Ничего.

Через мгновение Хот прыгнул в воду. Петр Борисович тут же с невероятной скоростью поплыл к кафельному краю, выскочил из воды, как пробка. Помчался в душ, долго мылся, пытаясь объяснить себе, почему не мог ни секунды находиться в одной воде с существом, у которого нет пупка? Какая сила выкинула его вон из бассейна?

Разные бывают патологии, мало ли, может, когда-то удалили пупочную грыжу, а следа не осталось, потому что…

Но никакого разумного, утешительного объяснения так и не нашлось. В голове звучали слова симпатичного старика садовника: «Хзэ был здесь… черт по вашему».