Петр Борисович осторожно поднялся, стараясь, чтобы не скрипнуло соломенное кресло, но тут почувствовал запах сигаретного дыма и услышал громкий голос Йорубы.

— Петр, иди сюда. Знаю, тебе хочется покурить. Так и быть, сделаю сегодня исключение для двух моих дорогих гостей.

Деться было некуда. Кольт обошел кусты и сел в третье соломенное кресло возле их столика.

— Ну, вот, теперь знакомьтесь. Петр, это Зигги. Зигги, это Петр. Вы оба дорогие мне люди и обязаны подружиться.

Иностранец отложил сигарету, протянул Кольту руку.

— Очень приятно, Петр Борисович. Рад с вами познакомиться.

При улыбке видны были мелкие желтоватые зубы и бледные выпуклые десны. Рукопожатие оказалось слабым, но рука удивительно твердая, словно вся из сплошной кости, без мышц, и холодная как камень.

— Зигги историк, специалист по семиотике, — сказал Герман. — Такая мощная научная голова, даже не представляешь. Мои сонорхи для него прямо близкие родственники, члены семьи. Так их любит, столько о них знает. Тебе, Петр, будет интересно и полезно послушать Зигги.

— Да, — вяло кивнул Кольт, — я очень рад.

Йоруба вдруг вскочил, словно его подкинуло на пружине.

— Все рады, всем приятно, кроме меня. Не могу дышать вашей отравой, не могу видеть, как вы обкуриваете мои любимые розы, — он комично сморщился, замахал руками.

— Ты же сам разрешил, Герман, — напомнил Зигги.

— Разрешил. Но лучше мне этого ужаса не видеть! — Йоруба побежал трусцой по дорожке между кустами.

— Куда ты? — окликнул его Кольт.

— Утоплюсь с горя! Вы будете виноваты в моей смерти! Вы, мои лучшие друзья! О, как жестока и несправедлива жизнь!

Голос его растаял во влажном оранжерейном воздухе.

— Он в бассейн побежал, — с улыбкой сообщил Зигги и щелкнул зажигалкой, давая Кольту прикурить, — вы же знаете, каждое утро он плавает не меньше часа. Герман молодец, следит за здоровьем. Плавает, бегает, скачет на коне, мяса не ест, не курит, алкоголя в рот не берет. Не то что мы с вами.

— Да, за здоровьем надо следить, — Кольт вежливо кивнул.

— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, — Зигги улыбнулся и подмигнул. — Я правильно сказал? Не ошибся? Только у вас, русских, есть такие симпатичные поговорки. А помереть здоровеньким обидно, правда?

— Да, конечно, — Кольт опять вежливо кивнул.

— Но помереть больным еще обидней. Организм страдает, борется, теряет силы, и все напрасно. Временное облегчение, пустые надежды. На этом отлично зарабатывают врачи. И как бы ни был человек умен, прагматичен, а все равно готов платить за каждый вздох, отвоеванный у смерти. — Зигги молитвенно сложил ладони, скорчил рожу и заговорил тонким, жалобным голоском, почти без акцента: — Ну, еще чуть-чуть, год, месяц, сутки, несколько часов, ну, пожалуйста, я буду хорошим, покаюсь во всех грехах, наделаю кучу добрых дел.

Он захихикал тонко, противно, хлопнул в ладоши, аплодируя самому себе, потом взглянул на Кольта, нахмурился и очень серьезно спросил:

— Наделаю кучу. Я правильно сказал по русски?

Петр Борисович из вежливости улыбнулся и подумал: «Шут. Неприятный и, кажется, опасный человек».

Зигги подмигнул ему, сначала одним глазом, потом другим, опять залился звонким смехом, приговаривая:

— Наделаю кучу… целую кучу добрых дел… Ха-ха! Хо-хо! Какой богатый у вас язык! Хи-хи! Сколько разных интересных смыслов! Хе-хе! Ха-ха!

Петру Борисовичу захотелось встать и уйти, он начал тихо ерзать в кресле, но тут как раз смех затих. Лицо Зигги опять стало серьезным. Он тяжело посмотрел в глаза Кольту и произнес с сильным акцентом:

— На самом деле купить отсрочку возможно. Только валюта требуется особого рода.

Петру Борисовичу стало совсем неуютно под пристальным взглядом маленьких студенисто-сизых глаз, он опустил взгляд, увидел на соломенном подлокотнике руку Зигги и ясно вспомнил слова Сони: «У него отвратительные руки. Пальцы толстые, короткие. На правом безымянном перстень с крупным темным сапфиром. Ногти на обоих мизинцах длинные, остро отточенные».

— Что же за валюта? — тихо спросил Кольт, стараясь не смотреть ни в глаза, ни на руки.

Он понял, кто перед ним. На самом деле понял почти сразу, но не желал верить.

«Как лучше поступить? — тревожно думал Петр Борисович. — Герман, конечно, не знает. Надо предупредить, объяснить. Он опасен и наверняка не один здесь».

— В данном случае валюта не совсем подходящее слово, — спокойно продолжал Зигги. — И вообще эта область находится вне законов торгово-денежных отношений. Я объясню вам позже. Не волнуйтесь вы так, Петр Борисович. В вашем возрасте это вредно, даже опасно. Да и причин для волнений нет никаких. Йоруба отлично знает, кто я.

— И кто же вы? — спросил Кольт, все еще надеясь, что это злая шутка, ошибка.

— Вы знаете обо мне достаточно, чтобы не питать иллюзий. Это не шутка, не ошибка. Это я. Я, собственной персоной.

Поезд тронулся, а князя все не было. В последний момент Федор вскочил в вагон. Проводник убрал ступеньку, закрыл дверь. Прежде чем пройти в купе, Федор выкурил папиросу в тамбуре, проводил взглядом убегающую, ярко освещенную фонарями платформу, надеясь, что все-таки увидит знакомую фигуру.

Платформа кончилась. За окном стало темно. Князь так и не появился.

«Допустим, он решил надуть меня, — думал Федор, пока медленно шел по коридору мягкого вагона, — он блефовал с самого начала. С доктором Крафтом вовсе не знаком или знаком шапочно, и рекомендация его ничего не значит. Авантюрист, мошенник, колдун, шпион. Если он все-таки исчез, какие у меня варианты?»

Он не успел ответить себе на этот вопрос. Зашел в купе. Князь сидел по турецки на диване. Ботинки валялись в проходе. Серые хлопковые носки были явно не первой свежести.

— Сюр-при-из! — пропел он необычно высоким голосом. — Садись, дорогой, гостем будешь.

— Добрый вечер, — сухо поздоровался Федор.

— Я нарочно прошел через другой вагон, — объяснил князь, — мало ли какие люди решат тебя проводить? А ты что подумал?

Федор молча снял пальто, повесил на вешалку, толкнул ногой свой маленький чемодан под сиденье, выскочил в коридор и захлопнул дверь купе.

За окном был мрак, ничего, кроме своего отражения, Федор не видел. Но, вглядевшись, стал различать огоньки, смутные очертания домов, деревьев. Ночной пейзаж просвечивал сквозь его прозрачное лицо, проносился мимо, непрерывно менялся. Зеленый отблеск семафора скользил от зрачка к зрачку, высвеченные станционным фонарем провода косо пересекали нос и скулы, очертание крыш двух далеких домиков у горизонта на мгновение совпало с линиями бровей.

Он прижался к стеклу носом. У прозрачного двойника вместо двух глаз стало три. И вдруг почудилось, что сквозь этот несуществующий третий глаз глядит в ночную мглу берлинских предместий микроскопическая древняя тварь.

На самом деле только сейчас, через двое суток после визита Степаненко, Федор окончательно пришел в себя.

Он до сих пор не понимал, как ему удалось в тот вечер добраться до своей комнаты. Сознание он потерял там, а не в прихожей, не в коридоре. Очнулся в полной темноте, обнаружил, что лежит на полу. Переждал, когда отпустит очередная судорога, сумел вскарабкаться на кровать, вдруг сделавшуюся непомерно высокой и неприступной, как вершина горы.

Ночью жар сменялся ознобом. Боль расходилась волнами из центра мозга, сжимала череп раскаленным стальным шлемом. В глазах вскипали слезы, кипяток бежал по щекам, и позже, когда удалось встать, взглянуть в зеркало, он удивился, что на лице не осталось ожогов.

Утром, шатаясь от слабости, он все-таки вышел к завтраку. Выпил три чашки суррогатного кофе с сахарином, но съесть ничего не смог. Сидел, дрожащими пальцами крошил мякиш булочки. Голова все еще болела. Судя по сильному ознобу, температура была не меньше тридцати восьми.

Впервые подобный приступ случился у него в ноябре семнадцатого, когда он хотел застрелиться. Тело свело судорогой, боль оглушила, он не сумел прикоснуться к револьверу.