— Она может помешать вам, так что уходите прямо сегодня. Незачем тянуть, — посоветовал Кумарин.

Оказавшись напротив многоквартирного дома, в котором жила большая часть сотрудников советского посольства, Клара задрала голову, посмотрела на их темные окна на десятом этаже.

— Все нормально, вон идет моя жена, у нее наверняка найдется пара долларов, — успокоил Григорьев шофера, приоткрыл окно и громко окликнул Клару.

Она вздрогнула, тревожно огляделась, бросилась к машине так стремительно, словно он позвал на помощь, потом, не задав ни единого вопроса, протянула шоферу деньги.

— Почему такси? Почему ты не поехал домой на машине? — спросила Клара, когда они вошли в лифт.

— Выпил водки, — глупо хихикнул Григорьев, — решил расслабиться в конце рабочего дня.

— То-то я чувствую, пахнет от тебя, — Клара поправила ему воротник пиджака, провела ладонью по щеке, — тебе же нельзя водку, у тебя от нее изжога.

Лифт остановился. Когда вошли в квартиру, при ярком свете лампы в прихожей Григорьев заметил, что у Клары сапоги надеты на голые ноги.

— Колготки зацепила, — спокойно объяснила она, поймав его удивленный взгляд, — они темные, дырища гигантская, на самом видном месте, пришлось снять в туалете. Так вроде бы приличней. Вообще, отвратительный день. Зуб разболелся, выпила две таблетки аспирина, не помогло, пришла на работу, чувствую — терпеть невозможно. Отпросилась, зашла к врачу. Вот, теперь придется вставлять, — она оскалилась, оттянула щеку. В нижнем ряду зияла яма, черная от запекшейся крови.

— Да, ужасный день, — вздохнул Григорьев, — а что, нельзя было зуб сохранить?

— Не-а, — она тяжело опустилась на скамейку, сняла сапоги, — там воспаление внутри, в десне, у самого корня. Заморозка отходит. Больно.

— Иди ложись, я принесу тебе чаю, — автоматически проговорил Григорьев, вспоминая, что было в бумажнике. Паспорт. Водительские права. Чуть больше сотни долларов. Фотография Маши. Кажется, все. Возможно, это даже к лучшему. Если документы подбросят, появится шанс смягчить скандал, во всяком случае, на первых порах. Советского дипломата похитили или убили, что-нибудь в таком роде…

Из глубины квартиры явился сонный кот Христофор, изогнулся дугой, сладко потягиваясь, потерся о ноги хозяев. Григорьев взял его на руки, стал почесывать за ухом. Кот заурчал. Андрей Евгеньевич так глубоко задумался, что на минуту забыл о Кларе, которая застыла рядом, босая, растерянная, тихая.

— Пожалей меня, Андрюша, — пробормотала она и, сгорбившись, ткнулась лбом ему в плечо.

Он погладил ее мокрые пегие волосы и спросил, чтобы заполнить паузу:

— Ты перестала подкрашивать корешки? Она ничего не ответила, мягко отстранилась и побрела в ванную. Христофор соскользнул с рук, исчез за дверью темной спальни. Андрей Евгеньевич последовал за ним, зажег свет. У кровати стоял раскрытый чемодан. Клара еще утром начала собирать его вещи. Христофор влез в чемодан и улегся на мягкий шерстяной джемпер. Григорьев оглядел комнату, размышляя, есть ли здесь хоть один предмет, который он хотел бы взять с собой.

Клара вошла, как всегда бесшумно, в тот момент, когда он рылся в ящике своего маленького рабочего секретера.

— Что ты ищешь? Тебе помочь? — спросила она слабым сиплым голосом.

— Так, ничего… Спасибо… — Григорьев слишком поспешно задвинул ящик, больно прищемил палец, но даже не охнул, резко развернулся и сделал наивные глаза:

— Где-то была бумажка, на которой ты записала все Машины размеры, я должен завтра купить ей кроссовки, джинсы.

На самом деле, он хотел убедиться, что паспорт действительно исчез вместе с украденным бумажником, что он не оставил его случайно в ящике стола.

Паспорта не было. И не могло быть. Григорьев отлично помнил, как его вернули в посольстве после оформления билетов, он сунул его в бумажник и с тех пор не вынимал. Нет паспорта, значит, и лететь нельзя. Нет пути назад, и отлично, что нет. Внезапная волна, легкая, горькая и счастливая, подхватила его и понесла по комнате, заставляя стукаться коленками об углы мебели, хватать все, что попадало под руку.

— Ложись, тебе надо лежать! — приказал он Кларе, встряхивая перед ней клетчатым пледом так резко, что жесткая бахрома задела ее щеку. — Я принесу чаю или лучше заварю тебе пустырник, чтобы ты скорее заснула.

Наверное, ей и правда было больно. Действие заморозки кончилось. Она послушно забилась под одеяло, вжалась щекой в подушку и невнятно забормотала:

— Да, пустырнику сейчас хорошо бы выпить и еще анальгинчику… Здесь вставлять зуб дорого, зато сделают качественно, красиво, а в Москве все испортят, искрошат соседние зубы, поставят уродский мост, даже в ведомственной поликлинике.

— Не переживай, не думай о деньгах, лучше вставить зуб здесь, — откликнулся он, уже исчезая из комнаты с недовольным Христофором под мышкой.

На кухне на специальной полке стояли почетным рядком пачки московских аптечных травок, склянки с зеленкой, йодом, марганцовкой, все то, что в Америке купить нельзя. Григорьев включил электрический чайник, рухнул на стул, выпустил из рук Христофора, закурил, тут же загасил сигарету. Сердце колотилось слишком резко, и во рту пересохло.

— Паспорта нет, значит, и лететь нельзя, — повторял он, обращаясь к Христофору, который восторженно поедал консервированный кошачий паштет из своей миски, — это судьба, спасибо черному вору с косичками… Сам бы я никогда не догадался… Сам бы я никогда…

Христофор поужинал, сел умываться. Он облизывал лапки, шерстку, он исполнял медленный изумительный танец любви к самому себе. Тайной этого древнего танца владеют только кошки и очень красивые женщины. Григорьев на мгновение застыл и вдруг ясно увидел Катю, сидящую за туалетным столиком, такую же беленькую, томную, шелковистую. Голова запрокинута, глаза прикрыты, кончики пальцев отбивают легкую быструю дробь по атласным щекам, в ярком свете лампы сверкают острые розовые коготки.

"Если мама не станет возражать…" — повторил он про себя слова Кумарина и продолжил вслух, обращаясь к коту:

— А мы ей денег отвалим, и она не станет возражать. Она так сильно, так нежно любит себя, зачем ей Машка?

Животное в ответ хитренько сощурило ярко-голубые насмешливые глаза, Катины глаза. Это вызвало мягкий укол тревоги.

— Ты считаешь, все не так просто? Но я не говорю, что просто. Сложно, очень сложно, однако ведь возможно? Кража бумажника с паспортом дает уникальный шанс мне и Кумарину смягчить скандал. Пожалуй, надо позвонить ему. Не поверит? Решит, будто я сам это устроил, сочинил негра с косичками? Да, действительно, слишком удачно для случайности. Если я сейчас позвоню ему домой и сообщу о краже, он подумает… Впрочем, какая разница, что именно он подумает? Звонок будет зафиксирован нашими и американцами, придется обратиться в полицию, и тогда мой уход отложится на неопределенное время. А я больше не могу, понимаешь ли, я устал. Никому звонить не буду. Надо уходить прямо сейчас, пока о краже бумажника никто не знает. Правда ведь, никто. Какой же я молодец, что не сказал Кларе!

Чайник вскипел, Григорьев продолжал чуть слышно беседовать с котом и механически сыпал в кружку сухую траву, заливал кипятком. Через пару минут истошный визг Христофора заставил его вздрогнуть и выронить чайную ложку. Кот вскочил на кухонный стол, чуть не опрокинул кружку с кипятком. Григорьев понял, что вместо пустырника заварил для Клары валерьянку. Запах сводил с ума несчастного зверя, он с воплем заметался по кухне.

Андрей Евгеньевич убрал кружку с валерьянкой в буфет, плотно закрыл дверцу, не обращая внимания на кошачьи стоны, быстро приготовил обычный чай в пакетике, взял несколько таблеток тазепама и анальгина.

Клара не спала, лежала, отвернувшись к стене.

— Андрюша, что там происходит? — прошелестела она сухими запекшимися губами. — Почему Христофор так вопит?

— Что-то с ним не то, — озабоченно ответил Григорьев, — он поел, и его сразу вырвало. Не волнуйся, я позвоню в лечебницу.