– Зачем?

– В Па-де-Кале для них тесновато, судов много, пограничники шныряют, а им сейчас лучше избегать людных мест. Они не торопятся. Однако причалить им нужно. Пополнить запасы пресной воды, еды, топлива. Путь у них далекий, к островам Зеленого Мыса, этот их Анк где-то там.

– Западное побережье Африки, – Кольт наморщил лоб, – а там что за государство?

– Кабо-Верде, республика, до семьдесят пятого была португальской колонией, лет пятьсот, наверное. Тепло, рыбы много. Островки, островки, на них горы и долины. Вот оттуда вытащить Соню будет совсем не просто.

– Можно подумать, сейчас это просто, – Кольт грустно усмехнулся. – Я закурю, не возражаешь?

– Не возражаю. Завидую. Судя по тому, что летит он именно в Париж, они все-таки выбрали короткий путь. Если бы пошли в обход, он бы летел сейчас в Глазго или в Дублин. Главное, чтобы твои люди его не упустили.

– Иван отправил за ним самых опытных и сильных людей.

– Не сомневаюсь. Все сейчас зависит от них. Франция – это все же не Кабо-Верде. Не думаю, что Эммануил Хот успел скупить и завербовать всю полицию Нормандии. Яхта причалит между Ла-Маншем и Бискайским заливом, где-то в районе мыса Ра. Там много маленьких портовых городков. В одном из них Радела возьмут на борт.

– Так, может, попытаться вытащить Соню с этой чертовой яхты прямо там, в порту?

– Петр, ты очумел? – старик покраснел и хлопнул ладонью по столу. – Что значит – попытаться? Ее надо вытащить именно там, и только там!

Кольту принесли рыбу. Старик принялся за свой остывающий суп. Несколько минут ели молча.

– Они не вернутся на Зюльт, – пробормотал Кольт и отодвинул тарелку, – поджог, убийство, похищение человека. Этот Хот не дурак, он не станет так рисковать.

– Да, риск огромный. Но и соблазн велик. Они вернутся, но не скоро, года через два-три. Я не готов ждать. Соня и Миша тем более.

Москва, 1919

«Кажется, я разгадал тайну».

Михаил Владимирович едва не написал эту фразу в своей тетради, но в последний момент рука его дрогнула. Чернила капнули на бумагу, возникла жирная черная клякса. Она получилась странно аккуратной, квадратной.

Он почему-то разволновался и принялся обводить квадрат, выравнивать края. Он вспомнил, как зимой 1915 года в Петрограде попал на выставку молодого модного художника Казимира Малевича.

«Новое искусство» Михаила Владимировича совсем не волновало. На выставку в старинном особняке на набережной Мойки его привел сын Володя. Профессору было скучновато, его больше развлекали посетители, чем полотна. Глядеть на живые лица было куда интересней, чем на грубых, плоских разноцветных монстров, развешанных по стенам. И все-таки одно произведение глубоко врезалось в память.

В углу, на особенном, почетном месте, висело полотно, черный квадрат на белом фоне. Это нельзя было назвать картиной. Скорее, просто хулиганство. Но чернота странным образом притягивала взгляд, звала внутрь себя. Не меньше дюжины посетителей стояли рядом с профессором и неотрывно смотрели, хотя смотреть было совершенно не на что. Малевич изобразил абсолютное, безбожное, бессмысленное небытие, как будто прорубил окно в ад.

После выставки, вдрызг разругавшись с сыном, который назвал «Квадрат» футуристической иконой, Михаил Владимирович отправился в Никольский собор, чтобы успокоиться, побыть возле настоящих икон. Однако «Квадрат» упорно вставал перед глазами.

Теперь, в марте девятнадцатого, понятно, что это было не хулиганство, не эпатаж, а весьма точное злое пророчество.

Михаил Владимирович машинально обводил пером квадратную чернильную кляксу. Он перестал доверять даже бумаге. Он больше не верил тишине и пустоте своего родного кабинета. Как будто стены стали прозрачными и кто-то заглядывал ему через плечо.

Дело не в том, что довелось пережить столько обысков. Когда приходили обыскивать, интересовались вовсе не его записями. Искали золото, драгоценности, меха, фарфор. Все, что было возможно, из квартиры давно уж выгребли. В последний раз группе товарищей приглянулся серебряный, с бирюзой, оклад няниной иконы. Образ Иверской Божьей Матери пятнадцатого века для няни был главной ценностью в жизни. Михаилу Владимировичу удалось уговорить их оставить икону, он снял и отдал оклад. Спасибо, что сжалились над старухой, она так горько плакала. Впрочем, какая уж тут жалость? Просто они, к счастью, не догадались, что темный кусок дерева стоил раз в сто дороже серебряной с бирюзой рамки.

Обысков давно уж не было. Вернулась горничная Мариша. Теперь хозяйство не отнимало у Тани столько сил и времени. Она уволилась из больницы. Днем училась, вечером вместе с Михаилом Владимировичем работала дома, в лаборатории.

Миша подрос, няня Авдотья Борисовна оставалась еще достаточно крепкой и энергичной, несмотря на возраст, гуляла с ним, укладывала спать, рассказывала сказки, как когда-то Михаилу Владимировичу, Тане, Андрюше.

В квартире стало тепло и чисто, керосину давали вдоволь. Дров хватало, чтобы холодной зимой протопить две жилые комнаты и лабораторию.

В лаборатории в стеклянных клетках жили белые крысы и морские свинки. Они питались отборным зерном, свежей морковкой. Давняя мечта Михаила Владимировича – цейсовский микроскоп красовался на отдельном столике. Как по волшебству, появлялось все, что требовалось профессору для опытов.

К Михаилу Владимировичу приставили помощника, маленького бойкого чекиста с гордой фамилией Сокол. По образованию он был фельдшер. В лабораторию профессор его не пускал, да Сокол и не рвался туда. Целыми днями летал по городу, по всяким комам, главкам. Доставал глицерин, спирт, шовный шелк, иглы, приборные стекла, пробирки, воск и канифоль для «менделеевской замазки». В его лексиконе мелькали чудесные словечки: «центржир», «центрсмола», «завгубсоцстрах».

В Москве почти не осталось магазинов, лавок, аптек. Торговля была национализирована. С домов содрали вывески, обнажилась старая штукатурка, и стены стали разноцветными. Мимо этих стен носились мальчишки с папиросами, спичками, газетами. Все можно было достать на Сухаревке, но деньги почти ничего не стоили, происходил натуральный обмен.

Заведение, в котором теперь числился Михаил Владимирович, называлось Медсанупр и представляло собой маленький госпиталь для обитателей Кремля. Консультант Медсанупра профессор Свешников получал классовый паек по первой категории. В день фунт хлеба, перловая крупа, селедка, вобла, спички, керосин.

Квадратная клякса росла, стала огромной, заняла почти всю страницу. Соотношение белого фона с чернотой совпало с пропорциями полотна Малевича. Профессор аккуратно вырвал страницу, скомкал ее и кинул в холодную печь. Обратная сторона этой страницы была заполнена записями, которые не предназначались для посторонних глаз.

«Кажется, я разгадал тайну». Слишком опрометчиво сказано. До разгадки еще очень далеко, пока есть только смутные, интуитивные предположения, которые трудно сформулировать. Тем более что от усталости и страха голова идет кругом.

– Глаза и уши теперь повсюду, – предупредил Федор, – нынешняя неразбериха – опасная иллюзия. Вы должны быть осторожны не только в словах, но и в своих записях. Лучше не вести дневников.

– Но хотя бы думать можно? Мысли они читать не научились? – спросил Михаил Владимирович.

– Уже давно работают над этим. Некто Барченко сконструировал специальный шлем. Но и без всякого шлема они умеют так допрашивать, что выложишь, искренней, чем на исповеди, все свои сокровенные мысли и чувства, даже те, о которых сам прежде не догадывался.

– Много там таких специалистов?

– Пока не очень, но все впереди. Это только начало.

Хотелось обмануться, убедить себя, что Федя преувеличивает. Кто, в самом деле, полезет в личные записи профессора Свешникова? Смешно представить человека вроде товарища Сокола, ночью, в кабинете, со свечой, читающего лиловую тетрадь.

Но, почти не отдавая себе в этом отчета, Михаил Владимирович не называл имен, не описал в своей тетради ни одного из случаев введения препарата людям. Мысль о том, что прочитать все-таки могут, не покидала его.